Размышления о виселице

Но как могло существовать столь удивительное положение? На этот вопрос можно ответить лишь в самых общих чертах, но это важно, учитывая те связи, которые намечаются между этой ситуацией и сегодняшней.

«Родословная «Кровавого кодекса»

Положение, сложившееся к 1800 году, объяснялось не наследием темного прошлого, а сознательным решением повернуться спиной к требованиям духа времени. Как представляется, существуют три основные причины, по которым английское уголовное законодательство развивалось в направлении, противоположном избранному всем остальным миром:

a) Англия находилась во главе промышленной революции.

b) Отвращение англичан к власти, что помешало созданию эффективной полиции.

c) Особенности юридической системы английского образца — особенности, которые привели к зарождению класса людей, за которыми был признана власть, сопоставимая с таковой же оракулов; эти люди навязали уважение к «прецедентам» и этим самым преградили доступ новейшим идеям.

Средневековые обычаи предусматривали смертную казнь лишь за исключительно тяжкие проступки, такие как убийство, измену, сознательный поджог и изнасилование. При Тюдорах и Стюартах законодательство стало более суровым, но в начале XVIII века оно предусматривало смертную казнь лишь в полусотне случаев. Развитие Кровавого кодекса совершалось параллельно промышленной революции. Эта последняя преобразила нацию, поставила Англию во главе западного мира и одновременно вызвала к жизни множество социальных затруднений, последствия которых мы ощущаем до сих пор. Города разрастались, как грибы, лишенные администрации, без местных властей и без служб обеспечения безопасности. Прежний порядок вещей разрушался, и ни у кого не было ни ясных соображений, ни, тем более, опыта в применении средств, позволивших бы бороться против зарождающегося общественного хаоса. В особенности же никто не знал, что делать с городским пролетариатом, — наемниками, вырванными из условий сельского быта и превратившимися в племя загнанных в лачуги оборванцев. Внезапное распространение крайней бедности, в сопровождении — как и должно было случиться — проституции, детского труда, пьянства и преступности, совпадало с беспрецедентным накоплением богатств, что само по себе было дополнительным стимулом к преступлениям. Все иностранные путешественники единогласно утверждают, что никогда не видели столько богатства и роскоши, сколько их было в лондонских магазинах, и никогда — столько мошенников, воров и бандитов. Именно чувство неуверенности, вызванное таким положением дел, и привело к принятию дюжинами законов, предусматривающих смертную казнь.

Этот процесс продолжался в течение столетия и закончился только в 1829 году, когда Роберт Пиль создал полицию в ее современной форме. Если бы это было сделано веком ранее, наше страна была бы избавлена от великого стыда и не менее великих ужасов. Парадоксальным образом действовать так помешала англичанам именно любовь к свободе: они боялись, как бы правильно организованная полиция, коль скоро она учреждена, не была бы использована для ограничения их личных и политических свобод. То есть, выбирая между сыщиком и палачом, Англия высказалась в пользу палача. Последний был уже привычной фигурой, в то время как первый — новшеством, выдумкой иностранцев, которую лучше бы не испробовать на собственном опыте. Если я и говорю обо всех этих странностях, то не для того, чтобы удовлетворить праздное любопытство, но потому, что речь идет о вопросах, затрагивающих нас лично. Последний аргумент защитников смертной казни — как раз тот же самый, который появился в самом начале этого мрачного пути: если отменить виселицу, нужно вооружить полицейских для борьбы против преступников, которым уже нечего будет бояться. Затем мы увидим, что в некоторых странах, где смертная казнь отменена, полиция была вооружена до отмены так же, как и после, в других ни до, ни после она не носила оружия, и, следовательно, нет никаких оснований полагать, что в нашей стране в этой связи нужны какие-то перемены. Но здесь нас интересует следующее: еще раз подчеркнем ту власть, которую имеет над нами традиция, даже если мы ее не осознаем; даже и сегодня идея доверить оружие полицейскому сильнее задевает чувствительность англичанина, чем сохранение виселицы.

Эту разновидность поспешного законодательства, введенного в действие в XVIII столетии в состоянии, близком к общественной панике, хорошо иллюстрируют два случая. В 1772 году собственники в Хэмпшире были обеспокоены действиями банды воров, которые имели обыкновение изменять свою внешность, чтобы оставаться неузнанными. Парламент принял закон, согласно которому подлежало смертной казни любое лицо, «вооруженное или переодетое», оказавшееся бы виновным в «насильственных действиях или ущербе, причиненном подданным Его Величества или их имуществу». Банда воров исчезла из Хэмпшира, а закон остался. Будучи порождением конкретных обстоятельств, ограниченных трехлетним сроком, он оставался в силе в течение ста одного года, вплоть до 1873-го. И в это время он применялся все более широко. Формулировка его была столь расплывчата, что судья мог воспользоваться ею в самых различных случаях. И каждый раз он создавал таким образом прецедент, на который могли опираться в дальнейшем новые приговоры. Таким образом дошли до того, что применение смертной казни стало предусматриваться в трех с половиной сотнях случаев.

Аналогичный процесс расширения охвата можно наблюдать на примере «мелких краж в жилищах и магазинах». Изначально закон применялся только в случае грабежа, а закончилось тем, что он распространялся на все случаи кражи предметов дороже двенадцати пенсов, даже без сохранения понятия взлома, предусмотренного в исходном тексте.

Я попытался обрисовать истоки этого безумия, которое простерло тень виселицы и эшафота на все селения, все леса и местечки страны. Но эта сумасшедшая паника длилась лишь краткий промежуток времени. На самом деле все это происходило тогда, когда учения Беккариа, Монтескье и Вольтера повсюду находили для себя благодатную почву, — повсюду, кроме Англии. Это происходило тогда, когда даже в Англии Джереми Бентам, оба Милля, Эден и Ховард, Ромилли, Селборн и столько других просвещенных людей, сознающих пятнающее их страну бесчестье, сражались с ним всею силою своего таланта. В чем же заключалась сила, которая противостояла всем попыткам ограничить это безумие, всем реформам, — сила, которая торжествовала победу вплоть до середины XIX века? Ответ прост: это английские должностные лица.

Оракулы

Английская юридическая система основывается не на кодексе, а на применении «Common Law», т. е. привычки, иначе говоря, на обычае. Законность и сфера применения этого обычая оставлены на усмотрение судей, «хранителей закона, живых оракулов, которые должны решать во всех сомнительных случаях и которые присягой обязаны выносить решения на основании законов страны» (Британская энциклопедия, статья «Common Law»). Эти решения регистрируются и в дальнейшем служат прецедентами.

Благотворность обычая, который рассматривался как оплот личной и политической свободы, была весьма высока и играла самую весомую роль в английской истории. Одно из его преимуществ заключалось в том, что отказ от применения римского и канонического права раз и навсегда освободил англичан от применения пытки с целью добиться признания. Четвертование было лишь утяжеленной формой казни, но не следственной процедурой. Процесс на континенте был инквизиционным, в Англии — обвинительным. Потому превосходство английского законодательства, которое гарантировало обвиняемому легальный процесс, признавалось во всех странах.

Но за такие благодеяния было заплачено дорогой ценой. Отвращение к полицейской власти компенсировалось могуществом палача. Отвращение к писаному закону отдало английское судопроизводство на откуп облаченным в парики оракулам, которые могли принимать в расчет одно лишь прошлое уже в силу того факта, что их суждения руководствовались прецедентом. Они не только служили закону, они его творили.

Это были те самые судьи, которые добились того, чтобы закон против переодетых бандитов в конечном итоге применялся в трехстах пятидесяти случаях, карая преступление смертью. Под их воздействием Парламент принимал один предусматривающий смертную казнь закон за другим, а они могли по собственному произволу применять их сколь угодно широко. Это были те самые судьи, которые яростно сражались с любой попыткой отменить эти законы.

В 1813 году, когда «закон Ромилли», предусматривавший упразднение смертной казни за такой проступок, как кража с витрины, был в третий раз отклонен Палатой лордов, тогдашний Лорд Правосудия, лорд Уайнфорд, с беспримерной откровенностью изложил позицию судей на сей предмет. «Мы не хотим, — сказал он, — чтобы менялись законы Англии». Тот же, который собирались упразднить в данном случае, был принят во время правления Кромвеля — «в наиболее славную эпоху нашей истории, и нет никакой причины пускаться во все тяжкие в различных экспериментах». Он добавил, что лично проголосовал бы за отмену, но лишь в том случае, если бы было доказано, что хоть одно лицо невинно пострадало от этого закона: ведь человечность судей вошла в пословицу. И это было сказано тогда, когда публично вешали семилетних детей!

Но надо сказать, что довод «Мы не хотим, чтобы менялись законы Англии» звучал лишь тогда, когда предлагалось смягчить законодательство; его никогда не было возможности услышать, когда законы становились более суровыми.

Стоит ли добавлять, что всегда находились человечные судьи, которые, в согласии с присяжными и даже с прокуратурой, старались смягчить для того или иного бедняги совершенно очевидную чрезмерную свирепость закона. Но если говорить об английских судьях как корпорации, то их влияние в Палатах лордов и общин, их преклонение перед «прецедентом» были использованы в интересах наиболее суровой практики и против каких бы то ни было гуманистических реформ.

Бунт общественного мнения

Решительная борьба за упразднение этого бессмысленного и постыдного Кровавого кодекса развернулась в промежутке между 1808 годом — когда Ромилли предложил свой первый проект реформы — и 1837-м, временем восшествия на престол королевы Виктории. На заре этой Тридцатилетней войны на юридическом поприще число законодательных постановлений, предусматривающих применение смертной казни, достигало двухсот двадцати; в конце их осталось лишь пятнадцать.