Размышления о жизни и счастье

Как пишется на новом месте? Впрочем, есть ты — есть стих: Сам и есть ты — Стих! — обращается она к Рильке.

А стих — всегда продолжение жизни, продолжение творчества:

Ибо правильно только слово

Рифма — что, как ни целый ряд новых рифм?

Смерть — это новая форма бытия поэта. Смерть не страшит Марину, ибо "в небе лестница, по ней с Дарами…" она поднимается всё выше и выше к людям.

О трагедии поэта

Почему лучшие стихи почти всегда драматичны? Потому, что поэт вольно или невольно вечно спорит с Богом.

Он познаёт мир через себя, то есть всегда сосредоточен на собственной персоне. Поэт постоянно наблюдает за внутренними процессами, протекающими в душе помимо его воли. Именно в себе поэт мучительно ищет гармонию с миром. Ищет — и не находит.

В какие-то моменты он может ощущать себя счастливым — ведь природа наградила его особым даром. Но той высшей гармонии, которая разлита во Вселенной и проявляется в её законах, отыскать в себе поэт не может.

Почему? Потому что её нет на земле. То, что одни создают тяжким трудом, другие с наслаждением разрушают.

Ложь и война заложены в природу человека, но поэт не может с этим смириться. Его дух требует высших нравственных достижений, но где их найти? Приходится искать в собственной душе.

К чему же приводит углубленный духовный поиск?

К мыслям о смерти. Поэт натыкается на главное противоречие: "Как же так? Почему смерть? Я же ещё не познал, не долюбил, не понял, не воспел, не отыскал гармонию. Это же несправедливо! Я ещё не исполнил возложенную на меня миссию! Она в том, чтобы принести людям счастье. Я же не успею дать всё то, что мог бы. Мне просто необходима ну, хотя бы ещё одна жизнь! Почему ты, Господь, отказываешь мне в такой малости? Я бы смог, я бы достиг… Ведь ты же сам наградил меня пером из хвоста Жар-птицы — Гармонии. Зачем же ты, Боже, всё разрушаешь? Неужели ты вознёсся на небо, чтобы спокойно наблюдать за муками творчества? Неужели только "равнодушной природе" можно "красою вечною сиять?

Но я-то живой, неравнодушный! Я — поэт! Я, как и ты, Господь, создаю свой мир и хочу, чтобы в нём царила гармония. Мне необходимо исправить твои ошибки!"

И — так далее. Этот вечный спор никогда не прекращается.

Вот они, муки поэта. Любовь и смерть — сражающиеся, но неразделимые. Разве не на этом противоречии создаются гениальные строки? Но даже самое высокое произведение искусства не превращается во всеобщую гармонию, которую требует от Бога поэтическая душа.

И в этой незавершённости главная трагедия поэта.

О драме прозаика

Прозаик — тоже немножко поэт. В хорошей прозе ощущается ритм, восхищает точный образ и верное слово. И задача прозаика та же, что у поэта — нравственное строительство себя, а через творчество — и читателей.

Технические задачи у них общие — совершенство стиля и художественность.

Но всё же прозаик должен быть приземлённее поэта. Он вынужден не ждать вдохновения, он должен просто работать, то есть "строчить" каждый день. Выдержать эту работу можно лишь в том случае, если её любишь. Значит, прозаик должен быть графоманом. Но в чём же разница между писателем и графоманом? Только в одном — в степени таланта.

В молодости или в среднем возрасте, когда кипят эмоции, когда есть источник вдохновения, строчка летит легко, нужное слово находится без труда. Композиция выстраивается сама, внутренняя цензура не допускает неточного выражения. Отлежавшуюся вещь легко править, не требуется мучительного переписывания абзацев или даже страниц. Авторская корректура идёт на уровне "вылавливания блох". При завершении работы прозаик чувствует удовлетворение, а иногда и радость.

Прозаики не бесятся от несовершенства мира, как поэты, а потому живут дольше.

В чём же их драма? В старости.

С годами человек начинает ощущать не только одряхление тела, но и одряхление ума. Становится всё труднее найти нужное слово, загореться интересной темой. Говорят, "душа не стареет". Это неправда. У стариков глаза не горят, их душа отзывается только на самое насущное: встречу со старым другом, улыбку ребёнка. Художественный поиск отходит на второй план. Этого требует сама природа — израсходован ресурс эмоциональных сил. Детали человеческого механизма износились, а смазка к ним Богом не предусмотрена.

Но для переживаний по поводу утраты творческих возможностей у человека сил пока хватает, и он начинает страдать. Прозаик тужится, стараясь выдавить из себя нечто художественное, но высокого искусства уже не достигает.

В периоды творческой депрессии Лев Толстой начинал тачать сапоги, пахать землю или писать публицистику. Сборник статей "Не могу молчать" — страстный протест против несправедливости мира. Писатель живёт и призывает людей жить по совести, борется с законами и догматами церкви, но это уже не художественный текст, а нечто, не имеющее отношение к искусству. Небесная гармония разрушена.

Старость унижает человека. Суетливые движения, шаркающая походка, нелепая забывчивость превращает человека в жалкое существо. Одни пытаются "заштукатурить" внешние трещины, другие уходят в себя, понимая бесполезность этого последнего сражения.

Прозаик начинает ощущать подлинную драму. Его не так волнует распад внешних связей, как распад того, к чему он считал себя призванным — к выражению божьего промысла словом. Писатель начинает писать не "из себя", а из книг, то есть превращаться в законченного графомана или компилятора. Нередко его начинают уважать за возраст или за то, что он всё же успел сделать, но теперешнюю цену себе он знает. Если раньше он удивлял читателей красотой и искренностью слова, то теперь вынужден удивлять эпатажностью темы. Бросить привычное занятие, перестать царапать бумагу своим стершимся и изгрызенным пером он не может — ведь это единственное, что поддерживает его в жизни.

Хорошо, если в годы безумной страсти к литературе, он сумел не разрушить семейные узы, но чаще всего именно так и происходит. Живая женщина не прощает связи с мифической любовницей и, если не уходит от прозаика, то перестаёт служить ему Музой.

Чем же заканчивается жизнь творческой личности, в частности, прозаика? Тем же, что и всякого не пришедшего к церкви, но дожившего до старости человека — глубоким духовным одиночеством. Слава Богу, что я пока до этого не дожил.

О Бабеле

Никак не решусь писать о Бабеле. Много лет назад я был сражён наповал его "Конармией". Перечитав книгу трижды, я стал читать эти рассказы всем своим друзьям и знакомым. Мои симпатии и антипатии стали определяться реакцией человека на этого писателя.

Это продолжалось долго. Я и сейчас не могу перечитать спокойно ни один фрагмент книги. Но если эмоции по поводу описания страшных событий и бешенных бабелевских героев приутихли, то теперь волнует мистика слова, художественная тайна, неподражаемый слог и стиль.