Разные дни войны. Дневник писателя, т.2. 1942-1945 годы

– Очень приятно, – говорит он, сняв очки. – Я очень люблю некоторые ваши произведения. «Землянку» очень люблю.

Я с сожалением признаюсь, что «Землянка» принадлежит Суркову, хотя и очень нравится мне самому.

– Нет, «Землянка» мне тоже нравится… Нет… я не то хотел сказать. Я это… как его?.. Вылетело из головы. Ну, вы же знаете, что я хочу сказать… Очень люблю это ваше произведение.

– Верно, «Жди меня», – говорю я.

– Вот именно! «Жди меня», – говорит он. – «Жди меня, и я вернусь…» Вот-вот, именно это.

Кроме командира корпуса, у Дударева сидит еще несколько человек корпусного начальства. Кажется, ему не по вкусу, что у него над душой столько народу. Он очень устал, а дело, в общем, идет, и он его только что толкал, двигал, выезжал в полки, вернулся оттуда… Сейчас он немного отдыхает, а потом – он уже предвидит это – ему снова надо будет ехать и снова толкать и двигать.

И в эту короткую паузу он, видимо, вполне сознательно хочет говорить не о действиях своей дивизии, а об искусстве.

– Вот именно на Халхин-Голе, – говорит он, когда я напоминаю ему, что мы одновременно с ним были на Халхин-Голе. – Я там читал ваши стихи насчет танков. У меня и ансамбль там был. Очень красиво их исполнял один из ансамбля… Жуков приезжал, тоже слушал… Очень красиво исполнял…

Он задумывается.

– Вы уж, пожалуйста… Я даже хотел письмо написать. Но вы же сами лично поедете в Москву. Так скажите там, что за безобразие, почему нам все с бомбежкой картины присылают? Что за черт! Ну, понимаете, сил нет! Пятый раз присылают – и все с бомбежкой. Вот слышите? А? Земля дрожит!

Рядом стреляют наши пушки, а подальше рвутся немецкие снаряды.

– Ну вот, – говорит Дударев. – Наслушаешься этого, а потом опять бомбежкой в кино угощают. Да черт их дери! Пусть они посылают все это в тыл, где этого не видят. А тут дайте нам какую-нибудь человеческую картину. Тоже ж мы люди!

– «Серенаду Солнечной долины» мы смотрели, – говорит начальник политотдела дивизии, маленький курносый человек с детским удивленным выражением лица. – Прелестная картина. Верно, товарищ генерал?

– Ну конечно! Прекрасная картина. Может быть, и не совсем прекрасная. Но по настоящей ситуации хорошая. Вот так им и передайте. Генерал Дударев для вас, может быть, и ничего не значит, но все-таки, как бомбежку на вашем экране слышит, так уходит и больше не смотрит! И считает, что фронтовики с ним согласны. Что ж, в самом деле, – о тыле вы думаете, тылу объясняете, какая она такая, война! А нам? Какой он такой, мир – мы уже о нем забыли, не хотите объяснить? А надо объяснять, какой он из себя мир, без войны когда он был!

Я отвечаю, что кинопрокат, посылающий на фронт не то, что нужно, как видно, неправильно понимает кинопропаганду.

– Вот именно. Пропаганду! – сердится Дударев. – Меня уже поздно пропагандировать. Вы им это скажите.

Должно быть, тема эта занимает его уже давно и серьезно.

– Или вот еще, – продолжает он. – Был я на Западном фронте. Так вот там журнал «Смех» издавался. Кто-то там карикатуру поместил. Не помню, что было под ней написано, а изображены были повешенные. Какой же тут смех, когда людей вешают? Я им написал письмо, что нечего тут смеяться. Издавайте тогда журнал «Трагедия», будем знать, что читаем!

Этот неожиданный для меня разговор перемежается обменом деловыми соображениями между Дударевым и командиром корпуса.

– Неважно сегодня идете, плохо… – говорит Мельников, глядя на карту.

– Почему плохо? – ворчливо возражает Дударев. – Неплохо идем!

– Нет, плохо, медленно.

– Почему медленно? Прошли за день четыре-пять километров и еще пройдем. Ничего не медленно, – продолжает возражать Дударев все тем же ворчливым тоном.

– И все же надо нажать. Неважно действуете!

– Почему неважно? Тринадцать орудий взяли за утро. Вот, пожалуйста!..

Дударев с торжеством кивает на задрожавшее в эту минуту оконное стекло.

– Вот из немецких бьем, из захваченных 105-миллиметровых, на предельной дальности – и по немцам! А вы говорите, плохо…

– Ну ладно, кончайте разговор, Дударев. Давай нажимай!

– Я нажимаю, – не сдается Дударев, видимо привыкший противоречить начальству. – Вот я подтянул артиллерию и нажал. Сейчас пехота пошла. Артиллерию опять подтяну и опять нажму. А пехоте что ж одной, без артиллерии? Ведь нецелесообразно. Что же нахрапом лезть? Надо сперва подтянуть, потом бить, а потом идти. А потом опять бить и опять идти… Вот и будет все хорошо.

– Ну, давайте мне пункты для бомбежки, – приказывает командир корпуса, прекращая этот разговор.

– Пожалуйста!

Дударев быстро показывает несколько пунктов на карте, которую командир корпуса тотчас же передает начальнику штаба, чтобы тот связался с авиаторами. В это время Дудареву звонят из полка.

– Так, – говорит он. – Хорошо!.. Молодцы!.. Ей-богу, молодцы! – И кладет трубку.

– Еще три 105-миллиметровых орудия в полной сохранности захватили. За день шестнадцать, значит. А вы говорите, плохо!

Снова звонит телефон.

– Огонь дать? – спрашивает Дударев. – Куда? По развилке дорог? А что? Отходят?.. Сейчас дадим.

Он с картой в руках поворачивается к начальнику артиллерии.

– Вот здесь у немца орудия скопились на конной тяге. Действуйте по этому перекрестку…

Еще один звонок по телефону. Начальник штаба полка доносит, что полк выдвигается вперед на Вильхву.

– Пусть в лобовые не ходит, – говорит Мельников. – Позвоните, прикажите им левей обходить.

– Не надо звонить, – говорит Дударев. – Они и так нацелены с самого начала левее.

Входит капитан и докладывает, что взяты пленные из новой немецкой дивизии.

– Конечно, – говорит Дударев, – подбрасывают силы. Этого надо было ожидать. Надо артиллерию подтянуть.

Через пять минут выясняется, что речь идет не о показаниях пленного, а о документах, взятых на убитом.

– Ну, тогда это еще не факт, что новая дивизия, – равнодушно говорит Мельников. – Может быть, просто кто-нибудь из вернувшихся в строй раненых. Немцы теперь всех подряд хватают, кто близко к фронту попал, и сразу на передовую. Затыкают дырки всем, чем способны. Такие номера дивизий могут оказаться, каких давно и на свете нет.