Разные оттенки смерти

– Но сначала у меня к вам вопрос, – сказал Гамаш. – Месье Дени Фортен говорил с вами на вернисаже Клары?

– В Монреале? Да, – рассмеялся Габри. – Говорил-говорил. Он извинялся.

– Что он сказал?

– Он – я цитирую – сказал: «Приношу извинения за то, что назвал вас проклятым гомосеком». Конец цитаты. – Габри испытующе посмотрел на Гамаша. – Вы же знаете, это я и есть.

– До меня доходили слухи. Но когда тебя так называют, это не очень приятно.

Габри покачал головой:

– Это случилось не в первый раз. И вероятно, не в последний. Но вы правы. Привыкнуть к этому трудно. Рана всегда кажется свежей.

Они посмотрели на удобно устроившегося галериста. Томного, расслабленного.

– Что вы о нем думаете? – спросил Гамаш. – Если он предложит мне выпивку, стоит ли ее сначала проверить?

Габри улыбнулся:

– Вообще-то, он мне нравится. Немногие из тех, что называли меня проклятым гомосеком, потом извинялись. Это его плюс. И еще он извинился перед Кларой за то, что так с ней обошелся.

Значит, галерист не обманул, подумал Гамаш.

– Он тоже был здесь в субботу на вечеринке. Клара его пригласила, – сказал Габри, проследив за взглядом Гамаша. – Я не знал, что он остался.

– Он не оставался.

– А с чего же он вернулся?

Гамаш задавал себе тот же самый вопрос. Он видел, как Дени Фортен приехал несколько минут назад, и пришел, чтобы спросить его об этом.

– Никак не ожидал увидеть вас здесь, – сказал Гамаш, подходя к Фортену.

Тот поднялся со своего места, и они обменялись рукопожатием.

– Я не собирался приезжать. Но в понедельник галерея закрыта, и мне стали приходить в голову разные мысли.

– Какие?

Они расположились в двух креслах. Габри принес им лимонад.

– Вы сказали, что вам стали приходить в голову разные мысли, – напомнил Гамаш.

– О том, что вы мне рассказали вчера.

– Об убийстве?

Дени Фортен покраснел:

– Вообще-то, нет. О Франсуа Маруа и Андре Кастонге, которые все еще здесь.

Гамаш знал, что имеет в виду галерист, но ему хотелось, чтобы собеседник произнес эти слова вслух.

– Да-да, я слушаю.

Фортен усмехнулся. Улыбка была мальчишеская и обезоруживающая.

– Мы в мире искусства предпочитаем думать о себе как о бунтовщиках, нонконформистах. Как о людях, свободных духом. Мы считаем, что интуитивно и интеллектуально мы выше других. Но не случайно же все это называется истеблишментом мира искусства. Факт состоит в том, что большинство идет проторенной тропой. Если один дилер нашел художника, вскоре к нему присоединяются другие. Мы идем по чужому следу. Так создаются художники. Не потому, что один лучше другого, а потому, что у дилеров стадное мышление. Они вдруг все решают, что им нужен именно этот художник.

– Они?

– Мы, – неохотно сказал Фортен, и Гамаш опять отметил, что румянец раздражения всегда готов появиться на лице галериста.

– Этот художник становится следующим важным событием?

– Бывает. Если бы в дело ввязался один Кастонге, я бы не стал беспокоиться. Или даже один Маруа. Но когда сразу двое…

– А почему вы думаете, что они все еще здесь? – спросил Гамаш.

Он знал почему. Маруа сказал ему. Но ему хотелось выслушать интерпретацию этого от Фортена.

– Все дело в обоих Морроу, конечно.

– И поэтому вы приехали сюда?

– А зачем еще?

Страх и корысть, сказал месье Маруа. Вот что движет внешне прекрасным миром искусства. Именно это и сидело сейчас в тихом бистро.

Жан Ги Бовуар поднял трубку зазвонившего телефона.

– Инспектор Бовуар? Это Клара Морроу.

Она говорила тихо, почти шепотом.

– Что случилось? – спросил Бовуар, невольно тоже переходя на шепот.

– У нас в саду за домом кто-то есть. Кто-то незнакомый.

Бовуар поднялся.

– И что он делает?

– Смотрит, – прошептала Клара. – На то место, где была убита Лилиан.

Агент Лакост, вся в напряженном ожидании, стояла на краю деревенского луга.

Слева от нее старший инспектор Гамаш осторожно обходил коттедж Питера и Клары Морроу, стараясь оставаться неслышным для того, кто находится за домом.

Жители деревни, выгуливавшие собак, остановились. Разговоры зазвучали более приглушенно, а потом вообще прекратились, и вскоре деревня замерла. Она тоже ждала и наблюдала.

Лакост знала, что ее задача состоит в том, чтобы сберечь жизнь жителям, если до этого дойдет. Если тот, кто пробрался в сад Морроу, ускользнет от шефа, сумеет миновать Бовуара, то последним рубежом обороны будет Лакост.

Она ощущала пистолет в набедренной кобуре, невидимой под стильной курткой. Но она не вытащила пистолет из кобуры. Пока. Старший инспектор Гамаш вбил им всем в головы: никогда не доставайте оружие, если не собираетесь его использовать.

И стреляйте, чтобы остановить преступника. Не цельтесь в ногу или руку. Цельтесь в туловище.

Вы не обязательно хотите его убить. Но вы совершенно точно не хотите промахнуться. Потому что если оружие извлечено, значит все остальные меры были исчерпаны. Значит все черти из ада вырвались на свободу.

И опять перед ее мысленным взором возник непрошеный образ. Она наклоняется над шефом, который лежит на полу, не в силах произнести ни слова. Глаза его помутнели. Он пытается сфокусировать взгляд. Она держит его за руку, липкую от крови, смотрит на его обручальное кольцо, тоже в крови. Столько крови на его руках.

Она прогнала это воспоминание. Собралась.

Бовуар и Гамаш исчезли из виду. Она видела лишь тихую деревеньку, залитую солнцем. И слышала только, как колотится, колотится ее сердце.

Старший инспектор Гамаш завернул за угол коттеджа и остановился.

Спиной к нему стояла женщина. Он сразу же узнал ее. И был абсолютно уверен, что она безобидна. Но прежде чем убрать оружие, должен был убедиться.

Гамаш посмотрел налево, увидел Бовуара, тоже недоумевающего, но больше не встревоженного. Шеф поднял левую руку, давая знак Бовуару оставаться на месте.