Разоблаченная Изида. Том II
Шрифт:
То же самое было с Иисусом. В то время как Филон, которого Ренан называет старшим братом Иисуса, Хиллел, Шаммай и Гамалиил едва упоминаются, — Иисус стал Богом! И все же как бы ни чист и божественен ни был моральный кодекс, проповедуемый Христом, он никогда не выдержал бы сравнения с моральным кодексом Будды, если бы не трагедия Распятия. То, что помогло обожествлению Иисуса, была его драматическая смерть, добровольное пожертвование своею жизнью, якобы совершенное ради человечества, и более поздняя удобная догма искупления, изобретенная христианами. В Индии, где жизнь ни во что не ценится, распятие навряд ли произвело какое-либо впечатление. В стране, где — как хорошо известно всем индологам — религиозные фанатики предают себя смерти дюйм за дюймом, растягивая мучение на годы; где факиры сами себя подвергают наиболее страшным изнурениям; где молодые и нежные вдовы, понуждаемые духом бравады против правительства и столько же религиозным фанатизмом, восходят на погребальный костер с улыбкою на лице; где, говоря словами великого лектора, «люди во цвете лет бросаются под колесницу Джаггернаута чтобы быть раздавленными насмерть идолом, в которого они верят; где истец, который не мог добиться справедливости, замаривает себя голодом у дверей судьи; где философ, который думает, что он узнал все, чему этот мир может его научить, и который томится желанием быть поглощенным божеством, спокойно вступает в воды Ганга, чтобы достичь другого берега существования», [424] — в такой стране даже добровольное распятие на кресте прошло бы незамеченным. В Иудее, и даже среди более храбрых народов, чем евреи — римлян и грекоз — где каждый цепляется более или менее за жизнь и где большинство стали бы отчаянно бороться за нее, — было рассчитано, что трагический
424
Макс Мюллер, «Христос и другие учителя» — [47, т. I].
425
«Жизнь Иисуса» Штрауса, которую Ренан называет «un livre, commode, exact, spirituel et consciencieux» (удобная, точная, остроумная и добросовестная книга), как бы она ни была примитивна и иконографична, все же во многих отношениях предпочтительнее «Жизни Иисуса» французского автора. Оставляя в стороне внутреннюю и историческую ценность этих двух трудов, к которой мы не имеем никакого отношения, мы просто указываем на искаженный контур ренановского наброска Иисуса. Мы не можем придумать, что привело Ренана к такой ошибочной обрисовке характера. Мало будет таких из тех, кто, отрицая божественность назаретского пророка, все же верят, что он не миф, — смогут читать этот труд, не испытывая при этом неудобного и даже гневного чувства за такое психологическое увечье. Он делает из Иисуса какого-то сентиментального простофилю, театрализованного простака, влюбленного в свои собственные поэтические рассуждения и речи, хотящего, чтобы все его обожали и, наконец, пойманного в сети своих врагов. Не таков был Иисус, еврейский филантроп, адепт и мистик школы, забытой теперь христианами и церковью — если последняя когда-либо знала о ней; герой, который скорее предпочел пойти на смертельный риск, чем удерживать некоторые истины, которые, по его мнению, могли облагодетельствовать человечество. Мы предпочитаем Штрауса, который открыто называет его самозванцем и притворщиком, временами даже ставя под сомнение само его существование, но который, по крайней мере, не облекает его в этот смешной налет сентиментализма, каким его изображает Ренан.
Аполлоний, современник Иисуса из Назарета, был подобно ему полным энтузиазма основателем новой духовной школы. Может быть, менее метафизический и более практичный, чем Иисус, менее мягкий и совершенный по своей натуре, он, тем не менее прививал ту же самую квинтэссенцию духовности и те же высокие истины нравственности. Его великой ошибкой было то, что он слишком ограничил свою деятельность высшими классами общества. В то время как бедным и униженным Иисус проповедовал «Мир на земле и благоволение к людям», — Аполлоний был другом королей и вращался среди аристократии. Он родился в их среде и сам был богатый человек, тогда как «Сын человеческий», представляющий народ, «не имел где голову положить». Тем не менее оба эти «чудотворца» поражают преследованием одной и той же цели. Еще раньше Аполлония появился Симон Волхв, прозванный «великою Силою Бога». Его «чудеса» и более чудесны и более разнообразны и лучше засвидетельствованы, чем чудеса любого из апостолов или самого галилейского философа. Материализм отрицает этот факт в обоих случаях, но история подтверждает. Аполлоний следовал за ними; и насколько велики и прославлены были творимые им чудеса по сравнению с теми, которые приписывают мнимому основателю христианства, как утверждают каббалисты, — об этом снова свидетельствует история и Юстин Мученик. [426]
426
См. главу III.
Подобно Будде и Иисусу Аполлоний был непреклонным врагом всякому внешнему представлению набожности, всякой демонстрации бесполезных религиозных церемоний и лицемерия. Если, подобно христианскому Спасителю, Тианский мудрец предпочел бы товарищество бедных и униженных; и если вместо удобной естественной смерти приблизительно ста лет отроду он стал бы добровольным мучеником, провозгласившим божественную Истину с креста, [427] — его кровь могла бы оказаться столь же действенной для последующего распространения духовных доктрин, как кровь христианского Мессии.
427
В недавно появившемся труде под заглавием «Шестнадцать распятых спасителей мира» (м-ра Керси Грейвза), который привлек наше внимание своим заглавием, мы действительно, были поражены, как и ожидали по титульной странице, «историческими» свидетельствами, каких нет ни в истории, ни в преданиях. Аполлоний, который представлен в этом труде как один из шестнадцати «спасителей», показан автором в конечном счете «распятым… воскресшим из мертвых… явившимся своим ученикам после воскресения и» — опять-таки подобно Христу — «убеждающим Томми (?) Дидима» приглашением вкладывать персты в раны от гвоздей на руках и ногах (см. примечание на 107 с.). Прежде всего, ни Филострат, жизнеописатель Аполлония, ни история не говорят таких вещей. Хотя точное время его смерти неизвестно, ни один из учеников Аполлония никогда не говорил, что он был распят и являлся ученикам. Это все, что касается одного «Спасителя». После этого нам говорят, что Гаутама Будда, чья жизнь и смерть так кропотливо описаны несколькими авторитетами, в том числе Бартоломео Сент-Илером, — был также «распят своими врагами у подножия Непальских гор» (см. с. 213); тогда как буддийские книги, история и научные исследования говорят нам устами Макса Мюллера и целого сонма востоковедов, что «Гаутама Будда (Шакьямуни) умер близ Ганга… Он почти дошел до города Кушинагара, когда жизненные силы начали его покидать. Он остановился в лесу и, сидя под деревом сал, испустил дух» [47, т. I, с. 213]. Ссылки м-ра Грейвза на Хиггинса и сэра У. Джоунса в некоторых из его рискованных спекуляций ничего не доказывают. Макс Мюллер показывает несколько устарелых авторитетов, которые написали тщательно разработанные книги «… чтобы доказать, что Будда в действительности был Тот египтянин; что он был Меркурий или Вотан или Зороастр, или Пифагор… Даже сэр У. Джонс отождествлял Будду сначала с Одином, а потом с Шишаком». Мы находимся в девятнадцатом веке, а не в восемнадцатом; и хотя в одном отношении писание книг, основываясь на авторитете ранних востоковедов, можно рассматривать как знак уважения ушедшему веку, не всегда безопасно пробовать этот эксперимент в наше время. Поэтому у этого весьма поучительного тома не хватает одной важной детали, которая сделала бы его еще более интересным. Автору следует добавить после Прометея, «римского», и Алкида, египетского бога (с. 266) еще семнадцатого «распятого Спасителя» к этому перечню, а именно, «Венеру, бога войны», которого выводит и представляет восхищенному миру м-р Артемус Ворд, «хозяин цирка»!
Клеветнические сплетни, распущенные против Аполлония, были настолько многочисленны, насколько они были лживы. Еще спустя такое долгое время, как восемнадцать веков после его смерти, он был оклеветан епископом Дугласом в его труде против чудес. В этом труде достопочтимый епископ разбился об исторические факты. Если мы будем изучать этот вопрос беспристрастно, мы вскоре поймем, что этика, проповедуемая Гаутамой Буддой, Платоном, Аполлонием, Иисусом, Аммонием Саккасом и их учениками, была обоснована на одной и той же мистической философии. Что все они поклонялись одному Богу независимо от того, считали они его «Отцом» человечества, который живет в человеке, как человек живет в Нем, или же Непостижимым Творческим Принципом; все они вели Богоподобные жизни. Аммоний, говоря о своей философии, учил, что их школа ведет свое начало со дней Гермеса, который принес свою мудрость из Индии. Это было полностью то же самое мистическое созерцание, как у йогов: общение брахмана со своим собственным сияющим Я — «Атманом». И этот индусский термин опять-таки
каббалистический, par excellence. Кто этот «Я»? — спрашивается в «Ригведе». «Я — это Владыка всего… все содержится в этом Я; все я содержатся в этом Я. Сам Брахман есть только Я, [428] — дан ответ. «Идра Рабба» говорит: «Все есть Он Сам, и Он Сам сокрыт со всех сторон». [429] «Адам Кадмон каббалистов содержит в себе все души израильтян, и он сам находится в каждой душе», — говорит «Зогар». [430] Таким образом, основа эклектической школы была идентична с доктринами йогов, индусских мистиков, и раннего буддизма учеников Гаутамы. И когда Иисус уверяет своих учеников, что «дух истины, которого мир не может принять, потому что не видит Его и не знает Его», обитает с ними и в них, которые «в Нем и Он в которых» [Иоанн, XIV], то он излагает то же самое учение, которое мы находим в каждой философии, заслуживающей этого названия.428
«Чандогья Упанишада», VIII, 3, 4; Макс Мюллер, Веда.
429
«Идра Рабба», X, 117.
430
Введение в «Зогар», c. 305—312.
Лабуле, скептический французский ученый, не верит ни одному слову чудесной книги жизни Будды; тем не менее ему хватило духу сказать о Гаутаме, что он был только вторым по сравнению с Христом по великой чистоте его этики и личной нравственности. За оба эти мнения де Мюссе дает ему почтительный выговор. Раздосадованный за это научное противоречие его обвинениям в демонопоклонстве, выдвигаемым против Гаутамы Будды, он уверяет своих читателей, что «се savant distingue n'a point etudie cette question» [100, с. 74].
«Я, не колеблясь, говорю», — в свою очередь замечает Бартоломео Сент-Илер, «что за единственным исключением Христа, нет среди основателей религий фигуры ни более чистой, ни более трогательной, чем фигура Будды. Его жизнь безупречна. Его постоянный героизм равен его убежденности… Он сам совершенный образец всех тех добродетелей, которые он проповедует; его самоотречение, его милосердие, его неизменное благодушие не изменяют ему ни на мгновение. В двадцатидевятилетнем возрасте он покинул царский двор своего отца, чтобы стать монахом и нищим… и когда он умирает на руках своих учеников, он умирает с безмятежностью мудреца, который применял добродетель во всей своей жизни и кто умирает убежденным, что он нашел истину» [407].
Этот заслуженный панегирик не сильнее того, который Лабуле сам произнес, и который вызвал гнев де Мюссе.
«Более чем трудно», — добавляет первый, — «понять, как люди, которым не помогало божественное откровение, могли вознестись на такую высоту и так близко приблизиться к истине». [431]
Да, любопытно, отчего тут так много возвышенных душ, которым «не помогает откровение»!
А почему кто-либо должен удивляться тому, что Будда умер с философской безмятежностью? Как правило, говорят каббалисты:
431
«Journal des Dйbats», Avril, 1853.
«Смерти нет, и человек никогда не выступает за пределы вселенской жизни. Те, кого мы считаем мертвыми, все еще живут в нас, как мы живем в них… Чем больше человек живет для своего ближнего, тем меньше он должен бояться смерти» [157].
А мы могли бы добавить к этому, что тот, кто живет для человечества, тот делает даже больше, чем тот, кто умирает за него.
Несказуемое имя, в поисках которого так много каббалистов — незнакомых ни с одним из восточных или даже европейских адептов — напрасно тратят свои знания и жизни, обитает латентным в сердце каждого человека. Это волшебное имя, которое, согласно самым древним оракулам «устремляется в бесконечные миры αχοιμητω σροφαλιγγι», может быть обретено двояко: путем регулярных посвящений и — через «слабый голос», который Илия услышал в пещере Хореба, горы Бога. И «когда Илия услышал его, он закутал лицо в плащ и встал у входа в пещеру. И вот раздался этот голос».
Когда Аполлоний Тианский желал услышать «слабый голос», он обычно закутывался весь целиком в плащ из тонкой шерсти, на который он ставил обе свои ступни, после совершения неких магнетических пассов, и произносил не «имя», а призыв, хорошо известный каждому адепту. Затем он натягивал плащ поверх головы и лица, и его полупрозрачный или астральный дух был свободен. В обычной жизни он носил шерстяную одежду не больше, чем жрецы храмов. Обладание сокровенной комбинацией «имени» давало иерофанту верховную власть над каждым существом, человеческим или другим, стоящим ниже его самого по силе души. Поэтому, когда Макс Мюллер говорит нам о «Сокровенном величии» Quichи, «которое никогда не должно быть раскрыто человеческими руками», — то каббалисты прекрасно понимают, что подразумевалось под этим выражением и совсем не удивляются, когда даже этот наиболее эрудированный филолог восклицает: «Что это было, мы не знаем!»
Мы не можем слишком часто повторять, что религию, проповедуемую Иисусом, можно понять только с помощью доктрин наиболее древних философий. Именно, через Пифагора, Конфуция и Платона мы можем постигнуть идею, которая лежит в основе термина «Отец» в Новом Завете. Идеал божества Платона, кого он называет Единым Вечносуществующим, Незримым Богом, Образователем и Отцом всего, [432] — скорее всего является «Отцом» Иисуса. Это то божественное существо, о котором греческий мудрец говорит, что Оно не может быть ни завистливым, ни породителем зла, так как Оно не может производить ничего другого, кроме доброго и справедливого; [433] Оно определенно не является Иеговой Моисея, «ревнивым Богом», но скорее Богом Иисуса, который «один только благ». Он превозносит Его всеобъемлющую божественную власть [434] и Его всемогущество, но в то же самое время указывает, что так как Оно неизменно, Оно никогда не может пожелать изменить свои законы, т. е. искоренить из мира зло путем чуда. [435] Оно всезнающе, и ничто не ускользает от Его зоркого ока [44, X, 901d]. Его справедливость, которую мы находим воплощенной в законе вознаграждения и воздаяния, не оставит ни одного преступления ненаказанным, ни одного доброго деяния невознагражденным; [436] и поэтому Платон заявляет, что единственный путь почитания Бога заключается в развитии нравственной чистоты. Он совершенно отвергает не только антропоморфическую идею, что Бог мог иметь материальное тело [31, 246c], но и «с отвращением отвергает те басни, которые приписывают страсти» ссоры и всякого рода преступления меньшим богам» [16]. Он с негодованием отвергает, что Бог позволяет умилостивлять Себя или, вернее, подкупить себя молитвами и жертвоприношениями [44, X, 905d].
432
«Тимей»; «Политика», 269e.
433
«Тимей», 29; «Федр», 182, 247; [33, II, 379b].
434
[44, IV, 715e]; X, 901c.
435
[33, II, 381]; «Теэтет», 176a.
436
[44, IV, 716a]; [33, X, 613a].
«Федр» Платона раскрывает, кем человек когда-то был и кем он опять может стать.
«До того как дух человека погрузился в чувственность и был воплощен с нею через утерю своих крыльев, он жил среди богов в воздушном (духовном) мире, где все истинно и чисто».
В «Тимее» он говорит:
«Было время, когда человечество не размножалось, но жило в виде чистых духов».
В будущем мире, говорит Иисус, «не будут ни жениться, ни выдаваться замуж», но будут «жить, как ангелы Божии в Небесах».