Разобщённые

— Да называй как знаешь, — отвечает он и улыбается так, словно ему только что подарили щенка. — Но если хотеть жить значит быть неглубоким, то чёрт с ним, я согласен бултыхаться в «лягушатнике»!

Перепрограммировали! Её воротит от всего этого. Она презирает Тимоти. Как можно с такой скоростью обменять свои жизненные убеждения на мясной хлебец и капусту?!

Джеки находит её вечером, после того, как Мираколина удостоверилась, что её «свобода» кончается у запертой двери замкового крыла, в котором содержатся все бывшие десятины.

— Остальная часть замка нежилая, — поясняет ей Джеки. — Вот почему мы не выходим за пределы северного крыла.

Джеки рассказывает, что повседневная жизнь детей заполнена уроками, которые призваны помочь им адаптироваться к новым условиям.

— А что случается с теми, кому не удаётся адаптироваться? — с кривой усмешкой спрашивает Мираколина.

Джеки ничего не отвечает, лишь смотрит на свою собеседницу с выражением, которое ясно говорит, что возможность такого исхода никогда не приходила ей в голову.

• • •

Через несколько дней Мираколина загружена уроками по горло. Утро начинается с длинной и весьма насыщенной эмоциями групповой терапии, на которой по крайней мере один человек разражается слезами, а другие ему аплодируют. Мираколина в основном помалкивает, потому что если она примется защищать жертвование десятины, на неё вся группа будет смотреть волком.

— Ты имеешь право на собственное мнение, — слышит она, когда ей вдруг доводится выступить против «перепрограммирования». — Но мы надеемся, что ты в конце концов посмотришь на это с другой точки зрения. — А это значит, что права на собственное мнение у неё все же нет.

Или взять урок современной истории (кстати, этот предмет есть далеко не в каждой школе). Им рассказывают про Глубинную войну, Соглашение о расплетении и всё, что связано с этими событиями вплоть до сегодняшнего дня. Здесь также идут дискуссии относительно раскольнических течений в наиболее значительных религиях — течений, которые практикуют человеческую десятину. Такие течения называют «десятинными культами».

— Они зародились не в среде простых приверженцев той или иной религии, — рассказывает учительница. — Начало им было положено в зажиточных семьях высших служащих или держателей акций крупных монополий — чтобы подать пример для широких масс; потому что если даже богачи одобряют десятину, то остальные тем более должны делать то же самое. Десятинные культы стали частью тщательно разработанного плана, призванного внедрить соответствующее отношение к расплетению в менталитет нации.

Мираколина никак не может удержаться от того, чтобы не поднять руку.

— Извините, пожалуйста, но я католичка и ни к какому десятинному культу не принадлежу. Так куда же вы отнесёте меня?

Она думает, что учительница сейчас скажет что-то вроде: «Ты только исключение, подтверждающее правило», или ещё что-нибудь столь же банальное. Но та говорит лишь:

— Гм-м, а это интересно. Держу пари, Лев не упустит случая поговорить с тобой об этом.

Для Мираколины хуже угрозы не придумаешь, и учительница об этом знает. Так что Мираколина затыкается. Однако то, что она активно сопротивляется Сопротивлению, известно всем в замке, и поэтому её призывают на столь нежеланную для неё аудиенцию к мальчику, который не взорвался.

• • •

Аудиенция происходит утром в понедельник. Мираколину забирают с невыносимой групповой терапии и ведут в ту часть замка, в которой она никогда раньше не бывала. Она идёт туда в сопровождении целых двух членов Сопротивления. Она, конечно, не уверена, но подозревает, что по крайней мере у одного из них есть оружие. Её вводят в полный пышной растительности зимний сад — сплошное стекло и солнечный свет. Сад, восстановленный во всей своей былой роскоши, хорошо отапливается. В середине помещения стоит стол из красного дерева и два стула. На одном из стульев уже сидит он— мальчик-герой, центр всего этого причудливого культа. Она присаживается напротив и ждёт, пока он заговорит первым. Но ещё до того, как он открывает рот, Мираколина с точностью может утверждать, что мальчик искренне заинтересовался ею — единственной во всём замке белой вороной. Среди стаи разноцветных.

Мальчик пристально изучает её несколько минут, а затем спрашивает:

— Ну и что ты из себя строишь?

Она оскорблена неформальностью его обращения. Можно подумать, всё происходящее здесь возмущает её только потому, что она «что-то из себя строит»! Хорошо, сейчас она покажет этому хлыщу, что её протест — не просто выпендрёж.

— Ты в самом деле интересуешься моим мнением, хлопатель, или я для тебя — только козявка, которую у тебя почему-то не получается раздавить своим железным сапогом?

Услышав такое, «хлыщ» хохочет во всё горло.

— «Железный сапог»! Вот здорово! — Он поднимает ногу и показывает ей подошву своих «найков». — Признаю — может, в выемки и забились какие-нибудь раздавленные пауки, тут ты права, но это и всё.

— Если ты собираешься применить ко мне третью степень, — отвечает она, — то давай, приступай, и покончим с этим. Лиши меня, например, еды или воды. Пожалуй, лучше воды, потому что от жажды я умру быстрее, чем от голода.

Он недоверчиво трясёт головой:

— Не может быть, чтобы ты и вправду считала меня таким извергом! С чего ты это взяла?

— Меня притащили сюда насильно и держат здесь против моей воли, — шипит она, наклонившись к нему через стол. Может, плюнуть ему в рожу? Нет, прибережём это для более подходящего момента, так сказать, для усиления эффекта. — Тюрьма всё равно остаётся тюрьмой, хоть всю её ватой обей и марлей оберни, чтобы было помягче!

Он отшатывается. Ага, вот где у него кнопка! Мираколина припоминает фото из газет в те времена, когда этот пацан красовался во всех выпусках новостей — мумия в бетонном бункере, завёрнутая в несколько слоёв марли и ваты.

— Я правда не могу тебя понять, — говорит он. В голосе его прорываются нотки гнева. — Мы же спасли тебе жизнь! Ты могла бы выказать хоть немного благодарности.

— Вы ограбили меня, так же, как и всех здесь! Вы забрали у меня смысл жизни. Ты называешь это спасением? Да это проклятие!

— Мне очень жаль, что ты так считаешь.

Вот теперь её черёд злиться.

— Да уж, тебе, конечно, жаль, что я так считаю! Всем тут жаль, что я так считаю! Так и будете долбить это, как попугаи, пока я не перестану так считать?

Он резко вскакивает, оттолкнув стул, и начинает вышагивать взад-вперёд, листья папоротника с шуршанием задевают его одежду. Она таки достала его! Ещё чуть-чуть — и он вылетит отсюда к... Но он делает глубокий вдох и поворачивается к ней.

— Я знаю, каково тебе сейчас, — говорит он. — Моя семья тоже промыла мне мозги так, что я сам только и ждал, когда же меня расплетут. И не только моя семья, но и друзья, и церковь, да все, кто что-либо значил для меня. Единственный разумный голос принадлежал моему брату Маркусу, но я тогда был слеп к его словам — до того дня, когда меня похитили...