Разомкнутый круг

– Зайдем? – предложил Рубанов.

Княгиня согласно кивнула головой.

Внутри балагана за ширмой из красного кумача гнусавил Петрушка, на что-то подбивая голубоглазую куклу в пышном белом платьице.

– Хороша?! – орал Петрушка, и толпящийся пьяный народ весело подтверждал его слова.

– Какие ручки, губки, шейка… А ну, добыть такую сумей-ка?

А дальше пошло малопристойное…

Многие барышни, краснея, выбегали из балагана, но княгиня с удовольствием слушала народный юмор, от души хохоча при этом.

– Она слала мне записки… – размахивая руками, кричал Петрушка, – я при встрече щупал ей сиськи, – кидался он на красавицу и задирал ей подол.

Услышав про записки, Рубанов вытащил из кармана и прочел свою: «Зайти в храбреца!».

В другом балагане посмеялись над пляшущими на ковре потешными собачками в цветастых сарафанчиках…

И уже вечером, когда начинало смеркаться, шатаясь от усталости, побрели к Полицейскому мосту искать свои сани.

– Мне ведь сегодня ночью еще на бал надо!.. – держась за мужскую руку, вспомнила княгиня и опять пожалела, что Максим не офицер.

– Поеду в казарму! – решил юнкер, но Голицына не отпустила его.

– Прежде поужинаем у меня, – распорядилась она.

Поздно вечером замученный голицынский форейтор, матерясь сквозь зубы, довез Рубанова до казармы. Нарышкин с Оболенским были уже на месте – пили водку и дулись в карты.

– Прежде зайти в «храбреца!» – хором продекламировали юнкера и рассмеялись.

– Рассказывай! – предложили Рубанову, и князь раскурил трубку.

– Оболенский закурил, барона к черту уморил! – зевая, нараспев произнес Максим, немного переделывая слова табачного зазывалы.

От полнейшего восторга князь выдул полный стакан водки.

– А вы, господа, чего? – показал на бутылку.

«Господа» последовали его примеру.

– Ну давай еще, Рубанов!

Я пожал плечами, в раздумье сморщив лоб. «Ага!» И тонким голосом произнес:

– Купи прянички, за них щекоти титьки у Анечки!..

– Ха-ха-ха! – Оболенский помчался к вахмистру за чернилами и листком.

– Продиктуй-ка! Какой-нибудь барышне в альбом запишу…

Выпив еще стакан и что-то накорябав на листке, опять просительно уставился на меня.

Почесав в затылке, я произнес:

– Покури на грош и спи с бабой, сколь хошь!

Оболенский в молчаливом восторге свалился на нары, а у Нарышкина изо рта брызнула водка.

Пили много… И за новый, 1809 год, и за пари, и чтоб у немцев не стояло…

Утром, пошатываясь, вышли из казармы. Город, казалось, вымер. Полчаса ждали извозчика. Наконец, остановили непроспавшегося «ваньку», причем Оболенский поначалу внимательно его разглядел, и направились в трактир.

– Гляди у меня! – заплетающимся языком учил дремавшего ямщика князь. – В «Храбрый гренадер» вези, понял?

«Ванька» кивал головой, а может, она тряслась на ухабах.

– Нет! Надо самому вывески читать, а то этот болван завезет… – решил Оболенский. «Натянем кавалергардов! – мечтал он. – И опять же – будет на что выпить».

Мы с Нарышкиным дремали, положившись на более крепкого князя.

– Стоп! – ткнул он в спину извозчика, чуть не вывалив его из саней. – Вроде и не «храбрец», – бормотал князь, – а написано «Храбрый гренадер», – недоверчиво разглядывал вывеску. – Серж! – потряс Нарышкина. – Прочти, что написано.

– «Гренадер» не видишь, что ли? – начал корячиться, вылезая из саней Нарышкин.

– Приехали! – разбудил меня Оболенский.

Я послушно вылез и, взглянув на вывеску, направился к трактиру. «Вроде в "гренадере" другие двери». – Постучался ногой.

– Открывай, служива-а-й! – дурачась, заорал Гришка Оболенский. – Конногвардейцы пришли пари выигрывать…

Дверь долго не открывалась, затем в небольшую щель просунулся здоровенный нос.

– Закгыто! – услышали картавый голос.

Мощным пинком князь распахнул дверь, и мы следом за ним прошли в трактир. Сбитый с ног жид, охая и стеная, медленно поднимался, хватаясь за стулья и стол.

– У себя все выпил, так к «храбрецу» приперся?

– Ни к какому хгабгецу не пегся, – держась за сердце, заныл Мойша, – а ночевал в своем «гаке».

– Пг-ги-дуг-гок! – с чувством передразнил его Оболенский, начиная медленно трезветь. – А ну-ка ступай погляди, что на вывеске намалевано! – Схватил за шиворот несчастного трактирщика и потащил к выходу, замечая краем глаза, что обстановка-то не гренадерская, а самая что ни на есть жидовская.

Нарышкин и Рубанов уже поняли, что попали не туда, и с траурным видом молчали…

– Читай, гнида! – услышали на улице княжеский бас.

Затем все стихло… Затем раздалось бряцание шпор, и в трактир вместе с хозяином и Оболенским ввалились трое сияющих и полупьяных кавалергардских эстандарт-юнкеров. Оболенский выпустил ненужного теперь жида и мрачно отряхнул руки.

– Господа! – старательно сдерживая торжество и прикидываясь весьма удивленным, произнес Волынский. – Зачем вы здесь?! – И улыбка заиграла на его нахальном, красивом лице.

Перестав отряхивать руки, Оболенский, сжав зубы, достал бумажник, отсчитал сотню и молча протянул стоявшему рядом Волынскому. Следом за ним полез в карман Нарышкин. С огромной внутренней тяжестью я достал родные свои ассигнации и, не глядя, сунул в руки Шувалову.

– Но написано-то – «Гренадер!!!» – возопил Оболенский.

– Не верь написанному! – нравоучительно произнес Волынский. – Господа! Прошу следовать за мной. – Щелкнул шпорами и повел нас к выходу.

– Самозванец!!! – яростно бросил еврею князь.

Приближаясь к настоящему, а не ложному «Храброму гренадеру», мы увидели несколько фигур, бестолково размахивающих руками, услышали матерщину хозяина и смех остановившихся у трактира прохожих.

– Вот он идет! – увидев Мойшу, зарычал владелец «гренадера» и грозно засверкал единственном глазом, сжав кулаки. – Шутки шутить вздумал! – заорал гренадер. – Отдавай мою вывеску!

– Не бгал ее! – с опаской поглядывая на кулаки, произнес Мойша. – Кто-то пошутить гешил… – скосил глаза в сторону сияющих кавалергардов. –О-о-й! – закрыл он ладонью рот, прочитав вывеску над соседним заведением.