Разорванный круг

Хочу пить. Я не взял с собой воды. Когда я совершил побег, было не так жарко. Я предполагал, что у меня уйдет четыре-пять часов, чтобы от комплекса института добраться до цивилизации. Четыре-пять часов я легко мог прожить без воды. Так я думал. Если это можно было назвать словом «думать».

В русле высохшего ручья видны неровные слои сланца и ржаво-красного песка. Русло тянется к далеким фиолетовым скалам. Прямо у меня перед глазами скачет насекомое с длинными ногами. У него вид радиоактивного мутанта, чего-то среднего между жуком и пауком. Значит, кто-то здесь все-таки живет.

Солнце бьет меня по лицу и рукам и прижимает к земле плечи. Каждый луч весит килограммы. Если бы у меня не было так сухо во рту, я плюнул бы на камень, чтобы посмотреть, как влага зашипит и тут же испарится.

Я подкатываю велосипед к шоссе. Через несколько минут по моей спине уже ползут языки пламени. Сначала я пытаюсь идти рядом с велосипедом. Асфальт кипит. Прилипает к ногам. Над дорогой висит дымка. Сердце глухо стучит. Пот со лба стекает на глаза и жжет. Из воздуха медленно исчезает кислород. Я тяжело дышу, стараюсь уменьшить потребление воздуха. Через пелену слез пытаюсь увидеть какой-нибудь ручей, источник, тень. Жара убивает меня. В глазах появились черные точки. Обзор резко уменьшился. Так бывает, когда смотришь в бинокль с обратной стороны. Но жажда еще не довела меня до безумия. Тогда я увидел бы мираж, фата-моргану, красочный оазис из фильмов про утенка Дональда! Но я вижу только пустыню из камней, жару и дальние скалы.

16.

Стоя на коленях у скалы, рядом с углублением, которое когда-то давным-давно, вероятно, было источником, я прихожу в себя. Велосипеда нет.

Я поднимаюсь на ноги, смотрю на дорогу и ищу велосипед или что-нибудь еще, за что мог бы зацепиться взгляд. Язык прилип к нёбу и издает сухие щелкающие звуки. Меня тошнит. Но ничего не выходит наружу. Опускаюсь на колени и начинаю стонать. Поднимаю глаза. Белое солнце полыхает на небе.

Больше я ничего не помню.

VI ПАЦИЕНТ

1.

Мне в голову забили раскаленный болт, лицо намазали каустической содой, руки воткнули в кувшины с расплавленной лавой. Я слышу пульсацию электрического аппарата. Звуки вызывают в памяти удары часов у нас дома, в Вороньем Гнезде. Глухие и размеренные. Вздохи времени. Каждый час завершается боем.

Мама перестала заводить часы в тот день, когда похоронили отца. И они стали молчаливым напоминанием о кончине папы и о своей собственной незаметной смерти.

2.

— Бьорн Белтэ, ты крепкий орешек!

Свет приглушен. Я делаю осторожный вздох, выпускаю воздух, еще раз вдыхаю. Чувствую сильную боль.

Малыш Бьорн… проснись… медвежонок… маленький принц…

Я лежу в комнате с невероятно высоким потолком. Аромат старины. Стены оштукатурены и побелены. Тоненькая трещина разрезает потолок.

— Проснись! — зовет голос.

Полупрозрачная светло-зеленая занавеска отгораживает кровать.

Когда я облизываю потрескавшиеся губы, на лице появляются трещинки от кончиков губ до виска. Лицо — фарфоровая маска, которую передержали во время обжига. Она лопнет в ту же секунду, как кто-нибудь прикоснется к ней пальцем.

Малыш Бьорн… проснись же!..

В вене у меня игла. Сверху, от бутылки капельницы, вниз идет трубка. Жидкость медленно сочится по трубке и попадает в кровь. «Сыворотка истины? — думаю я. — Содиум пентотал, который разделяет тормозные колодки ума на масло и жир».

Голос:

— Ты проснулся?

Я не знаю, проснулся я или все еще вижу сны. Возможно, я попал в больницу. Возможно, мои преследователи просто набили первое попавшееся помещение медицинской аппаратурой. Чтобы вылечить меня. А может быть, поймать меня.

Я стараюсь поднять перевязанные руки. Это все равно что поднимать две раскаленные свинцовые болванки. Я начинаю стонать.

— Солнечный ожог, — сообщает голос.

В голосе что-то знакомое.

Поворачиваю голову в сторону.

Вижу его колени.

Руки, сложенные на коленях.

Словно огорченный дедушка, Майкл Мак-Маллин сидит на стуле рядом с моей кроватью. Глаза внимательно осматривают меня.

— Ожог рук, лица и затылка второй и третьей степени. Тепловой удар, конечно. Обезвоживание организма. Могло кончиться по-настоящему плохо.

Стоны. Я осторожно поднимаю голову. Ощущения такие, как будто все на самом делекончилось плохо. Руки и ноги будто деревянные. Пробую приподняться. Голова кружится. Цепляюсь руками за блестящие стальные поручни кровати.

— Вот таким мы тебя и нашли, — говорит он.

У него нет оружия, но это, конечно, ничего не значит. У них, разумеется, есть более гуманные способы, чтобы отделываться от досаждающих им лиц. Может быть, шприц. А может быть, они привязывают нас голыми к столбу посередине пустыни и отдают на растерзание муравьям.

Позади занавески, как черная тень, прячется какая-то фигура. Она наклонилась вперед и прислушивается.

Вряд ли прошло много суток с тех пор. Время летит быстро только тогда, когда тебе весело. За окном шелестит листва. Дуб? Осина? Я лежу слишком низко и не вижу. Но по своим ощущениям заключаю, что я больше не в пустыне.

Солнце не так печет. Свет не такой яркий. В воздухе запахи навоза и вегетации.

— Где я? — хриплю я.

Пустыня засыпала песком голосовые связки.

— Здесь хорошо, Бьорн. Не бойся. — Его голос звучит мягко, тепло, по-доброму.

Я не могу отвести взгляд от тени на занавеске.

— Тебе дают морфин, чтобы смягчить боль, — объясняет он. — И очень нежную мазь на основе алоэ. От морфина ты будешь немножко сонный, будет кружиться голова.

Меня пронизывает резкая боль.

Он опирается ладонями на мою перину:

— Бьорн, мой храбрый юный друг. Ты зашел слишком далеко. Будь так добр, расскажи мне, где ты спрятал ларец?

Я смотрю на него, не отвечая. Глаза закрываются сами собой. Чуть позже я слышу, что он уходит. Тень исчезла.

За эту ночь я выпиваю примерно тысячу литров воды. Периодически появляется санитар, который проверяет, как я себя чувствую и действует ли обезболивающее. Морфин действует, спасибо вам, фантазия работает прекрасно. В большинстве случаев в этих видениях фигурирует Диана.