Разрозненные страницы
Шрифт:
Знаменитый «темач» Глушков показывает соседям список последних сочиненных им тем для рисунков. (Это был великий выдумщик, его темы всегда принимались и безошибочно попадали на страницы журнала.) Гул голосов все усиливается. Но вот редактор «Чудака» Михаил Кольцов вдруг бросает какую-нибудь реплику или же задает кому-то через стол самый невинный вопрос. Например: «Что это, у вас, кажется, новый костюм?» И все мгновенно реагируют, раздаются десятки ответов, новых вопросов, соображений, острот. Разговаривают о разном, уже давно забыли про костюм. Начинаются споры, ничего нельзя разобрать. Кольцов сидит молча и то ли слушает, то ли нет. Потом вдруг на чьей-то фразе он, постучав карандашом, говорит:
— Стоп! — И все постепенно стихает.
А он спрашивает кого-то:
— Вы что сейчас сказали?
Тот повторяет.
— Вот, — говорит Кольцов, обращаясь к рядом сидящему секретарю, — это запишите. Дайте разработать автору такому-то и художнику такому-то.
А за столом разговоры и шум опять нарастают до крика. И снова «Стоп!» главного редактора, поймавшего чье-то неожиданное предложение. Так он выуживает из этого шума тему за темой, рассказ за рассказом — все то, что необходимо для очередного номера, для сегодняшнего дня.
Когда в Москве проходил Международный шахматный турнир, переживаний, разговоров, острот и эпиграмм на эту тему было предостаточно. Вот две шутки:
Вера Менчик, Бедный птенчик, Потеряла раз ферзя. А ферзя терять нельзя!Сказал, по-моему, С. Кирсанов.
И вторая:
Дочь чеха Вера Чуть-чуть не обыграла Чеховера. Но Чеховер придумал тут разменчик, И проиграла Вера Менчик.Кто написал, не знаю, за точность текста не ручаюсь.
Позднее, после войны, обычай «темных» заседаний с приглашенными друзьями-сатириками продолжал жить в «Крокодиле». После войны состав присутствующих сильно поредел и изменился. Но каждый раз старые друзья, и новые тоже, встречались здесь радостно, рассказывали друг другу новости, сыпали остротами, передавали из уст в уста эпиграммы. Когда журналист М. Левидов написал пьесу, появилась эпиграмма — по-моему, В. Типота:
Левидов от ума большоу Стал подражать Бернарду Шоу. Но то, что хорошо у Шоу, То у других нехорошоу.Я припоминаю, как однажды меня пригласили на обсуждение готового материала очередного номера «Крокодила».
В комнате редактора уже много народу: Лагин, Весенин, Абрамов, Ленч, Ардов, который за эти короткие минуты уже успел наострить и рассказать много смешного. Это происходит после войны, когда только что отменили карточки. Входит художник Ганф — остроумнейший человек в Москве, блестящий карикатурист. Здоровается с кем-то, оглядывает присутствующих, видит Ардова
и ласково спрашивает:— Ну, что, по-моему, судя по довольному выражению лица Ардова, он уже успел всех охватить своим хамством?
Собравшихся приглашают в зал. Переговариваясь, они рассаживаются. Одним из первых читает начало своего нового рассказа Виктор Ардов. Там идут такие строки (привожу по памяти): «Как человек аккуратный, Николай Авдеевич достал из кармана картонную обложку, в которой носил хлебные карточки, и протянул их продавщице. Она внимательно посмотрела на него…» В это время в тишине раздается тихий, деликатный голос:
— Витенька, а ведь карточки позавчера отменили!
Кое-кто приглушенно фыркает. И опять слышится очень ехидный голос Ганфа:
— Витенька, а все-таки над рассказом смеются.
Вот так всегда остро и неожиданно создавались страницы сатирических журналов.
О юморе
В детстве, когда мне приходилось слышать, как взрослые разговаривали со своими друзьями (я имею в виду старшую сестру Мусю и брата Ивана), я быстро усваивала их шутки. Например, девочки-подруги, если одна из них или мальчик уступали место, передавали или подавали книгу, благодарили так:
— Тронута, двинута, перевернута, опрокинута!
Мне казалось это так смешно, и я старалась повторить это своим маленьким товарищам. Они не понимали, а я воображала, какая я взрослая — понимаю.
Если брат читал, а ему загораживали свет от лампы или окна, он говорил:
— Исчезни! Не всякая пустота прозрачна!
Меня это прямо приводило в восторг: как это придумано! Конечно, пустота должна быть прозрачна, например графин, а вот нет — я загораживаю ему свет! И я скорее исчезала, а Иван продолжал читать.
Но как-то раз так случилось с сестрой Мусей, и он повторил эту фразу. Я была довольна: сейчас она скорее отойдет. А Мария осталась на месте и вдруг произнесла:
— Не всякая острота удачна!
Как здорово! Так сумела ответить! Но Ваня поднял голову и сказал ей:
— Для такой пустоты хватит этой остроты!
Сестра замолчала, а я ликовала и радовалась, что Иван так прекрасно, смешно придумал ответить и победил. А потом я одна, сама себе, повторяла:
— Не всякая пустота прозрачна!
— Не всякая острота удачна!
— Для такой пустоты хватит этой остроты!
У нас в последние годы юмор стал модным. Появились даже специальные рубрики в журналах. «Чувству юмора» посвящены целые статьи, доклады. На каждом шагу можно услышать о чувстве юмора. Доходит до ужаса: продавщица, вешая огурцы, разговаривает со старым человеком очень грубо. Гражданин спрашивает:
— Почему вы так неуважительно разговариваете с покупателем?
Продавщица смело и независимо говорит ему:
— А в чем дело? Я ведь вас, кажется, не обзываю?! У вас нету чувства юмора.
Ну вот. У меня это чувство есть. И моя работа всю жизнь посвящена юмору. Часто и в жизни приходилось прибегать к нему, чтобы не заплакать. Всю нашу жизнь мы воспринимали юмор, не обсуждая, надо ли иметь чувство юмора. Просто оно было с нами постоянно. Были люди, чьи шутки и остроты повторялись, передавались, вызывая смех или улыбки. Бывал даже «гамбургский счет» — кто самый остроумный в этом году. Меня всегда восхищали не присяжные остроумцы, прославленные остряки, от которых ты слышишь заготовленные остроты целыми обоймами. Прельщало и удивляло тонкое понимание смешного, блеск неожиданных поворотов мысли. Это была атмосфера нашей жизни. Мы работали, дружили, ценили острое слово, смеялись друг над другом и зло и добродушно, не забывая высмеять себя в первую очередь, ну — во вторую. Чувство юмора было дано нам как зрение, слух, осязание.