Разумное животное. Пикник маргиналов на обочине эволюции

Религиозные верования почти всех народов пестрят опасным зверьем и хищными птицами. Ольмеки, создавшие на юге современной Мексики городскую культуру еще во II–I тысячелетиях до новой эры, поклонялись ягуару, а пришедшие им на смену тольтеки воздавали почести жутковатой химере — пернатому змею Кецалькоатлю. У индейцев Центральной Америки он стал творцом мира и одним из главных божеств, а практиковавшие человеческие жертвоприношения ацтеки изображали его в высокой шапке из шкуры ягуара. В религиях и мифах Старого Света хищных птиц, змей и кошек тоже хоть отбавляй. Вспомните подвиги Геракла: еще в колыбели он задушил двух чудовищных змей, подосланных богиней Герой, а когда подрос, убил немейского льва и расправился со стимфалийскими птицами — опасными тварями, пожиравшими людей и разящими насмерть острыми железными перьями. Да и девятиглавая лернейская гидра, в ядовитой желчи которой Геракл вымочил свои стрелы, — отнюдь не безобидное беспозвоночное, а скорее кровожадный дракон, только без крыльев. Гильгамеш — шумерский мифоэпический герой — разделывался со львами, как со слепыми котятами, и разве можно после этого удивляться, что он стоял головой выше пугливых простых смертных? Герой — он на то и герой, чтобы играючи расправляться с атавистическими страхами голой обезьяны. Это всесильный сверхдоминант, и отношение к нему должно быть соответствующее — пылкая любовь, смешанная со священным ужасом. Рыцарь без страха и упрека, повелевающий кошками, змеями и хищными птицами, по праву заслуживает вакантного места на самой верхушке иерархической пирамиды. Его облик не обязательно должен быть антропоморфным; несокрушимому герою ничего не стоит обернуться кошмарной химерой, изображения которых сохранились на средневековых гравюрах и благополучно дожили до наших дней в виде геральдической символики. Таков, например, грифон — отвратительная помесь льва, орла и змеи. Между прочим, весьма любопытно, что древнеегипетский фараон, которого обычно изображали исполином, высокомерно взирающим на поверженных в прах подданных, копошащихся возле его ног, иногда предстает перед нами в виде растерянного маленького человека, прячущегося под брюхом гигантского сокола между его когтистых лап.

Атавистические мотивы без особого труда обнаруживаются даже в американском фольклоре. В увлекательной книге под названием «Однажды один человек» (сборник американского фольклора) особенно восхищает история Пекоса Билла, уроженца Техаса. Когда Билл, личность бесспорно харизматическая и обуреваемая благородными порывами, переколотил всех негодяев в округе, ему сделалось смертельно скучно, и он поехал по белу свету искать парней пожелезнее. По дороге на него набросилась гремучая змея, но Пекос не хотел, чтобы змея потом шипела, будто он напал первым, и потому позволил агрессивному пресмыкающемуся укусить себя целых три раза. После этого он элементарно вытряхнул дух из змеи. Через короткое время путь ему преградил кугуар (так в Америке зовут пуму), но бравый Пекос ухватил хищника за загривок и как следует отстегал гремучей змеей. Когда кугуар жалобно заскулил и начал лизать Биллу руки, тот взнуздал его и, нахлестывая змеей, поехал дальше. Стоит ли говорить, что когда он добрался-таки до железных парней, запросто перекусывавших зубами гвозди, и спросил, кто у них тут главный, поднялся верзила семи с половиной футов росту и сказал: «Раньше я был, а теперь ты будешь…» Вот как себя ведут настоящие герои!

Резюмируем: ритуальное поведение, доставшееся нам в наследство от животных предков, прямиком приводит нас к обрядности и строгому соблюдению традиций, которые являются не только важнейшим атрибутом всех религий, но и светского поведения в том числе, тоже стоящего на соблюдении определенных правил. Потенциальный сверхдоминант, вознесенный на вершину иерархической пирамиды, должен без труда побивать всех хищников, которых до судорог боятся инстинктивные программы, — крупных кошачьих, хищных птиц и змей. Как можно не уважать сакрального героя, одним движением пальца повергающего в прах леопардов и львов, не боящегося ползучих ядовитых гадов? Когда Геракл сражался с лернейской гидрой, на помощь ей выполз огромный рак Каркин и вцепился ему в ногу, но истинного героя такими пустяками не проймешь: Геракл беднягу просто растоптал. Напоследок еще немного из Дольника.

«Итак, наверху могут оказаться и предок-герой, и сверхчеловек, и некоторые животные, и силы природы.

Если такой объект подчинения, поклонения и задабривания образовался, то живые люди, стоящие на вершине пирамиды — иерархи, — будут изображать союз с ним, какие-то особые отношения. То есть будут выполнять роль жрецов или шаманов. Эта вольная или невольная мистификация обретает свою логику, по которой орущего на восходе Солнца павиана удобнее признать участником культа Солнца, особенным животным, наделенным священным чувством».

Что же касается моральной компоненты религиозных верований (хрестоматийные заповеди «почитай отца и мать», «не убий», «не укради», «не пожелай ни жены своего ближнего, ни вола его» и т. п.), то здесь все обстоит еще проще: изначально слабая естественная мораль настоятельно требовала жестких формулировок в виде запретов и предписаний.

Слов нет, биология очень важна (гуманитарии, к сожалению, часто об этом забывают), но она — только почва, на которой вырастает упрямый чертополох социальных связей. Например, представляется весьма вероятным, что страх смерти имеет самое непосредственное отношение к генезису религии, поскольку человек — единственное животное, знающее о конечности собственного существования. С другой стороны, очень трудно вообразить зарождение метафизики в какой бы то ни было форме на безъязыковой стадии антропогенеза. Развитая коммуникация — совершенно необходимое условие становления метафизических представлений.

Не будет большим преувеличением сказать, что без исправно функционирующей системы коммуникации, какой является членораздельная речь, человек никогда бы не сделался человеком. С другой стороны мышление и речь не тождественны, между ними нельзя ставить знак равенства. Мышление шире речи и не покрывается ею без остатка, всегда остается нечто неуловимое, для чего мы не умеем подыскать адекватной словесной формулировки. Мышление далеко не всегда связано с речью: невербально мыслят и шахматист, и ученый, и изобретатель. Хорошо известно, что великие научные открытия рождаются как бы из ничего, в моментальном акте прозрения, который со стороны выглядит совершенным чудом. Это работает интуиция, а формальная логика в это время молчит. Интуитивная догадка подобно вспышке молнии выхватывает из мрака предметы, и в ее блеске становится далеко видно во все концы земли. Интуиция противоположна логическому рассуждению, она неразложима на пошаговые этапы, и если допустить, что логика все же присутствует в интуитивном акте, то это какая-то другая логика. Основной признак интуитивного мышления — свернутое восприятие всей проблемы сразу. Отдельные звенья выпадают, и на свет божий появляется готовое решение. Вдохновение — это быстро сделанный расчет, говаривал Наполеон Бонапарт. Разумеется, он имел в виду интуицию.

Французский математик Жак Адамар (1865–1963) рассказывал, что, решая сложную проблему, он мыслит пятнами неопределенной формы, которые танцуют, мельтешат и накладываются одно на другое. Слова при таком мышлении — только досадная помеха. В конце концов это калейдоскопическое кружение прекращается, туча постепенно приобретает более строгие очертания, и в ней мало-помалу начинает брезжить некая внутренняя гармония. Проблема, по сути дела, уже решена, и вся трудность заключается теперь в том, чтобы перевести решение в общепонятный код, будь то математические символы или вербальная формулировка.

Чтобы воочию убедиться в несовпадении мышления и языка, не обязательно ссылаться на великих ученых. Каждый, кто хотя бы раз пробовал связно изложить на бумаге свои мысли, непременно сталкивался с тяжкой немотой, которую зовут в обиходе муками творчества. Когда слова ложатся на белый лист, оказывается, что они — лишь бледная тень того великолепия, которое было создано сознанием. Об этом несоответствии более ста лет назад написал Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Более развернуто об этом же сказано у Мандельштама:

Когда, уничтожив набросок,Ты держишь прилежно в умеПериод без тягостных сносок —Единый во внутренней тьме —И он лишь на собственной тяге,Зажмурившись, держится сам, —Он так же отнесся к бумаге,Как купол к пустым небесам.

Между мышлением и его вербальной ипостасью всегда имеется зазор, люфт, откуда выплывает облако нематериального, невыразимое в слове. Что-то непременно остается за скобками. Вот из этого облака, ускользающего от всех определений, и рождается, по-видимому, представление о воплощенном совершенстве: где-то за пределами сознания, в недосягаемой вышине, живут-поживают могущественные и бессмертные покровители.

КУЛЬТУРА КАК ОШИБКА

Так называется изящное эссе Станислава Лема (1921–2006), включенное им в книгу «Идеальный вакуум» — сочинение оригинального жанра, представляющее собой сборник рецензий на несуществующие книги. На первый взгляд, феномен человеческой культуры далеко выходит за рамки нашего повествования, но это только на первый взгляд. Поскольку культура, понимаемая в широком смысле этого слова, является уникальным адаптационным механизмом вида Homo sapiens, история ее зарождения и становления непременно должна быть рассмотрена, хотя бы конспективно. Иной придирчивый эрудит, быть может, скажет, что апелляция к Лему в данном случае не совсем уместна. Однако весьма недальновидно числить знаменитого польского писателя исключительно по ведомству научной фантастики и остроумных парадоксов, ибо его перу принадлежат вполне серьезные философские, социологические и футурологические работы. Чего стоит одна только «Сумма технологии», удостоившаяся в свое время внимания специалистов самого разного профиля и вызвавшая оживленную полемику в печати.

Итак, перед нами лежит двухтомный труд фантомного приват-доцента Вильгельма Клоппера под названием «Культура как ошибка». Автор далек от мысли объявить себя первопроходцем: он справедливо отмечает, что в качестве несовершенного инструмента адаптации культуру задолго до него рассматривали многие ученые. Особенно преуспела в этом английская школа, с выводами которой Клоппер, тем не менее, никак не может согласиться. Признавая бесспорность исходного тезиса англичан, он полагает, что они неверно расставили акценты и тем самым превратили свою теорию в сухую нежизнеспособную схему. Разумеется, он не ограничивается голой констатацией этого факта, но, будучи педантичным немцем, обстоятельно разбирает аргументацию оппонентов.