Разведчик с Острова Мечты

— Бешеный какой-то попался, — шепнул Шурга. — За добро удавится, на ножи полезет. Что с ним сделаешь? Резать вроде как не с руки, однако и ребятам без пропитания нельзя никак. Где тут иначе-то разжиться, кто скажет?… Эй, ты куда?

Шагалан, вздохнув, принялся снимать с себя вооружение, складывая на землю. Мужик мрачно и безмолвно наблюдал за ними.

— Попытаюсь упросить святого отца смилостивиться… — Юноша покосился на оттопыренное голенище сапога, но, поколебавшись, сохранил его в неприкосновенности. На крайний случай. — Не беспокойся, дядюшка. Если не будет слишком дурить, останется живым и здоровым.

— Ты прежде сам, удалец, берегись, — покачал головой ватажник. — Ему только единожды достать этой оглоблей — враз дух вышибет.

— А что другое? Ты же не хочешь завалить его стрелой в брюхо, верно? А торчать здесь можно и до утра.

С этими словами Шагалан решительно пустился к избушке. Мужик заерзал, набычился еще более грозно:

— Стой, паршивец, кому говорят! Клянусь всеми муками Пророков, зашибу на месте! Стой!

Голос его все сильнее дрожал и срывался, разведчик понял, что под пугающей личиной таится отнюдь не воинственная натура. Надо было заканчивать с балаганом. Юноша зашагал быстрей, мужик неуверенно поднял дубину:

— Да простит Отец наш небесный прегрешение сие, ибо приневолен… и-ых!

Удар получился прямолинейным, но впечатляющим по мощи. Шагалан, впрочем, не собирался оценивать ее собственным лбом. Как ни ослабили его последние события, уклониться от такого увальня труда не составило. Тело нападавшего по инерции двинулось дальше, а его правая рука уже угодила в захват. Плавный полуоборот. Мужик въехал в вязкую грязь всей своей волосатой мордой. Шагалан тотчас уселся ему на спину, завернул туда же руку. Бесполезно откатилась в сторону дубинка.

— Давай вторую лапу, бестолочь! И впредь соображай, с кем драться, а с кем и слаживаться.

Ошарашенный мужик толком не сопротивлялся. Ему связали руки его же поясом, подняли, завели, понурого и чумазого, в избу. Ничего не понимающая собачонка поскуливала поблизости.

Внутри было грязно и пыльно. Вещи свалены в кучи вперемешку с тряпьем и мусором. Тяжело пахло луком, немытым телом, гарью. В единственной комнате существовало, казалось, лишь три хоть немного обжитых уголка — укрытая рваной овчиной лавка, печь с горой дров перед ней да засаленный стол с нечищеными плошками и потухшей лучиной. Примерно так Шагалан и представлял скит отшельника, если тот плохо сведущ в хозяйстве и лишен женской помощи.

Мужика усадили на лавку у дверей. Неспешно прошедшийся по комнате юноша вернулся к нему, наклонившись, заглянул в лицо. Ни сильного страха, ни особой ярости, скорее растерянность незлобивого, мирного человека. Под бесстрастным, изучающим взором мужик еще больше смешался и потупился.

— Монах? — негромко спросил Шагалан.

Тот, не поднимая глаз от пола, кивнул.

— Как звать?

— Торен, — поколебавшись, выдавил пленник.

Разведчик хмыкнул, опустился на лавку рядом:

— Ну что ж, поговорим, брат Торен. Развяжи-ка его, Шурга. Думается, святой отшельник не намерен дальше бузить и хвататься за мебель. Правда?

— Может, и не намерен, — буркнул повстанец. — Да только ты все ж посматривай за ним. Детина-то здоровый, бед натворить способен.

— Как же вы низко пали, люди… — Монах тяжело вздохнул, растирая освобожденные запястья. — На братьев своих, на служителей Господа кидаетесь волками лютыми. Грехи без меры на души берете…

Шурга моментально окрысился:

— Не тебе, расстрига, меня совестить да Божьему Закону учить! Голодным-то и епископ хлеба украдет. Сидишь тут, брюхо наедаешь, пока другие головой во имя святого дела рискуют, а туда же…

— Полно скандалить, темнеет. — Шагалан развел спорщиков. — Дядюшка, сходи приведи ребят. А я тем временем с братом Тореном обсужу условия нашего здесь постоя.

Шурга лишний раз окинул отшельника недоверчивым взглядом, но перечить не решился.

— Как же занесло в такую глушь, отче? — спросил Шагалан, когда они остались одни.

— Я… — Торен неуверенно покосился на юношу. — Я из Нирильенского монастыря… Второй год как ушел… Совсем плохо было… Потом вот сюда прибился. По дорогам бродить — на виселицу напрашиваться, в жилых краях не задержишься — беглых никто не приютит. А коль дерзнет, так, скорее всего, закабалит, запряжет пуще последнего раба. Наслушался я историй, насмотрелся… Беглый же не человек. Можно ограбить, унизить, убить забавы ради. Кому он пойдет жаловаться? Палачу? Люд зачастую и сам живет хуже скота, а над другим поиздеваться все же тянет. Хоть миг, а почувствовать себя властелином чужой судьбы… Прости, Господи, хулу на темный народ Твой.

Он истово перекрестился. Шагалан уточнил:

— Нирильен… Это где-то под Брансенгертом?

— Миль двадцать оттуда. У нас монастырь маленький, незнаменитый.

— И что же сорвало с теплого места?

— Как обычно — нужда… — Торен опять потупился, словно устыдившись. — Именно так, милостивый господин. Десятину священную, церковную мелонги отменили? И даже не отменили, а нагло себе хапнули! Прости, Творец… Землю монастырскую урезали? Рассудили, и оставшейся служителям довольно, людишек полно, паства пособит пожертвованиями. На худой конец, сами монахи-бездельники в поле выйдут, хлеб себе вырастят… Большие обители при богатых городах так вроде и выжили. А нам каково? Братии осталось три десятка человек, половина — старые, немощные, а дохода никакого. Вокруг нищета, бедствие, сбережения скудные прежний настоятель расхитил. Имелись две деревеньки приписные, да в дни последней смуты войска их, почитай, дотла разорили. Затем прислали, говорят, дескать, земли у вас непаханные, бурьяном заросли, изымаем в казну. А кому их пахать-то? Ведь сами, ироды, кучу невинного народа загубили просто так, для устрашения! Весь край залили кровью…

Шагалан понимающе покивал, успокаивая новый опасливый взгляд.

— Долгое время от своих трудов пробавлялись. Хоть впроголодь, но выкручивались. Потом недород… С округи по старой памяти нищие с убогими толпами за помощью потянулись, а у нас самих шаром покати. Люди не верят, все тешат себя давнишними сказками о переполненных погребах.

— А что, было дело?

— Было, — вздохнул Торен. — Сейчас и самому едва верится. Иногда во сне вижу наши прошлые обеды… с окороками, колбасами, винами… Эх! Не ценили мы своего счастья… Да, так вот народ засомневался, принялся буянить, привратника смяли, ворвались на двор. Братьев, пытавшихся образумить, чуть не насмерть затоптали. Короче, погром… Страшно, когда из души человеческой зверь вылезает. Тогда духовный свет, дарованный Творцом, меркнет, никакое прежнее добро не в счет… — Он стиснул толстые побелевшие губы.

— Отстояли обитель-то?

— Отстояли… — донеслось еле слышно. — Очнулся у монастырских ворот с топором в руках… Весь топор в крови… В тот раз полегло человек десять. Сколько из них на моей совести, один Господь ведает… Порой чудится, являются ко мне, рассаживаются по лавкам и смотрят… молча… А от взоров их вечности стужей веет… Наверно, никогда, и за гробом не замолить греха…

— Потому и ушел из монастыря?

— Да. Не мог я там более оставаться, понимаешь? Хоть настоятель и уговаривал, обещал, что со временем усердное служение облегчит душу, собирался даже самому архиепископу писать… Куда там… Прегрешение на мне великое, и наказание будет соответствующее. Не на всю же братию невинную его делить? Как убиенных схоронили, я котомку собрал и отправился… куда глаза глядят. Через приключения разные да тяготы добрел вот…

Шагалан поднялся, приблизился к подслеповатому оконцу, выходящему на задворки.

— Все заберете? — понятливо вздохнул отшельник.

— Заберем столько, сколько потребно… — Юноша с трудом отвлекся от копошащейся на улице живности. — Если пощадим, повесятся на твою душу, отче, восемь лишних покойников. Кажется, это для тебя пострашнее убытка?

Голова Торена опустилась совсем низко.

— Тогда и меня забирайте.

— О чем ты, святой отец? — Юноша удивленно изогнул бровь. — Не кинем же мы человека посреди леса без куска хлеба. Выживешь.