Развод по-французски

— У него был компромат на любое значительное лицо в Вашингтоне. У него спрашивали, надо ли Джону Кеннеди выдвигать свою кандидатуру в президенты. Эйзенхауэра тоже выбрали с его участием. Гомик, а следовательно, и параноик — что с него взять? Правда, он здорово побаивался Боба Кеннеди, поэтому Боба и кокнули... Знаешь, у нас тоже есть задрыги, которые спят и видят, чтобы США управляли Францией. Чтобы мы смотрели только комиксы, рисовали дурацкие диснеевские картинки и пили кока-колу.

— Никто вас не заставляет это делать, вы сами, — возражала я. — Я вот, например, не смотрю комиксы, а вы смотрите. Почему?

— У тебя к ним иммунитет, потому что ты на них выросла. А у нас это эпидемия, как лихорадка в джунглях Амазонки.

Какую культурную угрозу может представлять диснеевский фильм, думала я? Есть более опасные вещи.

— Французы сами культурные агрессоры! — горячилась я. — Всюду продвигают свою культуру.

— А американцы слишком много улыбаются. Ты вот все время скалишь зубы.

После этого я старалась улыбаться реже.

В начале декабря, недели за две до положенного Рокси срока и назначенной даты аукциона в «Друо» (в этом совпадении Рокси увидела иронию судьбы), позвонили родители. Они заказали билеты и будут в Париже. Не зарезервируем ли мы номера в гостинице, чтобы это не была какая-нибудь дыра, но и не слишком дорого? Марджив посоветовала посмотреть в отеле «Два континента», который она помнила по прошлогодней поездке.

Это известие мы встретили со смешанными чувствами. К моим примешивалось удовольствие от перспективы повидать их (и показать себя с заученными французскими фразами, лакированными ногтями и скромной, как у балерины, прической). Неужели мы с Рокси — единственные американские дочери, которые любят своих родителей? Так оно и выходило по читанным мною книгам. В общем, я чувствовала удовольствие и вместе с ним страх. Страх перед тем, что они скажут, узнав о Роксиной болезни — так я стала называть ее дурацкую выходку. Страх перед их возмущением тем положением, в какое попала Рокси, и перед шумом, который они поднимут из-за уплывающей из рук картины. Страх перед неизбежным ростом напряженности и грядущим конфликтом. Страх перед тем, что они скажут. Короче, я чувствовала удовольствие и страх. Рокси заявила, что не чувствует ничего, кроме страха, главным образом из-за Роджера.

Марджив и Честер добавили, что с ними едут также Роджер и Джейн. Это выбивало почву из предположения, что они едут просто в гости. Нет, они ехали, чтоб начать войну — или по крайней мере юридическую борьбу — за восстановление справедливости, как они ее понимали. Они не бросят своего ребенка на произвол иностранного закона и отживших предрассудков о привилегиях мужчин.

— У Женни есть собственный паспорт? Я имею в виду американский? — спрашивает Марджив. — Надо, чтобы она имела американский паспорт.

Зловещий вопрос. Что, если они собираются похитить Женни?

Нам с Рокси не нужно было ничего обсуждать перед приездом родителей, хотя я знала, что между нами существуют некоторые недоговоренности. И главное — я не сказала Рокси, что Марджив и Честер понятия не имеют о ее попытке покончить с собой. Может быть, она была бы рада моему молчанию, а может быть, ей хотелось, чтобы они знали, чтобы кто-нибудь взял на себя ответственность и позаботился о ней.

* * *

Я не люблю ни к кому обращаться с просьбами, потому что просьбы всегда выходят боком и люди потом начинают сторониться тебя. Но я чувствовала доброе отношение Сюзанны де Персан к себе, и теперь, когда Рокси снова пала духом и вот-вот приедет Роджер, пришла пора поговорить с ней. Я была почти уверена, что она поможет советом. Она была достаточно расположена ко мне. Что до Рокси, то отношение Сюзанны к ней было более сложным — отставная жена любимого сына, иностранка и т.д. и т.п., хотя при всем том она решительно поддерживала невестку, имея, вне всякого сомнения, в виду общение с Женни и будущим ребенком.

Сюзанна тепло относилась ко мне и, казалось, понимала щекотливость моего положения — сразу оказалась в сердцевине семейных дрязг, без языка, без определенных видов на будущее. Как и миссис Пейс, ей хотелось немного пообтесать меня, но если та прямо критиковала мое платье или делала замечание по поводу несвежих перчаток, то Сюзанна делала это косвенно, намеками, с помощью поощрения и похвалы. «Знаете, Изабель, у вас такие красивые руки, когда на ногтях лак», — говорила она. Или: «С туфлями на высоких каблуках ваши длинные ноги просто потрясающи». Да, теперь у меня всегда была пара чистых перчаток и пара туфель на потрясающих шпильках, словно приглашающих пришпилить меня. Я пошла к Сюзанне, разодетая в пух и прах, — в том же наряде я ходила обедать с миссис Пейс к «Пьеру-трактирщику», сделав вид, что не бывала в этом ресторане.

После обеда я взяла Женни из садика, и мы отправились на улицу Ваграма — это был обязательный еженедельный визит бабушке. Прекрасная возможность поговорить с Сюзанной наедине, объяснить, в каком состоянии находится Рокси. Я говорила, что Рокси принимает близко к сердцу продажу картины, что это плохо сказывается на ее здоровье, что, мне кажется, продажу нужно отложить. Могла бы я сама взять обязательство выплатить половину ее стоимости в рассрочку, за несколько лет? Может быть, нашим семьям встретиться, когда приедут родители (Роджера я не упомянула), и обсудить сложившуюся ситуацию?

— Изабель, дорогая, ни вам, ни мне не надо ввязываться в имущественные споры. Чем скорее они кончатся, тем лучше. Оставим все проблемы адвокатам. Я понимаю, Роксана расстроится, но это не скажется на ребенке.

— Но я боюсь, что ввяжется мой брат, — настаивала я, едва сдерживаясь, чтобы не добавить: «Вы еще не знаете Роджера». — Он адвокат. Правда, не хочется устраивать общую нервотрепку. Кроме того, у меня такое впечатление, что Шарль-Анри не возражает против того, чтобы как-нибудь уладить это дело.

— Бедный Шарль, — пожала плечами Сюзанна. — У него столько хлопот. Пренеприятнейшая личность, этот муженек его petite amie[111], упрямые адвокаты Роксаны и теперь еще ваш брат — alors[112]. Это что — плата за грех?

Меня так и подмывало рассказать всю правду: надо же понимать, что Рокси хотела умереть. Но меня удержал стыд — стыд и боязнь предать сестру и, значит, всю семью. Если я скажу об этой, пусть минутной, ее слабости, о том, что она вконец потеряла самообладание, не обратят ли это против нее, не попытаются ли, например, отнять Женни?

Сюзанну не интересовала юридическая сторона будущей договоренности между Шарлем-Анри и Рокси. Меня ничуть не удивило, что осмотрительные в финансовых вопросах французы — та же Сюзанна, даже Эдгар — неохотно идут на уступки, которые грозят им потерей денег, можно сказать, денег французской стороны. Потом Сюзанна сказала кое-что еще, и это «кое-что» многое мне разъяснило.

— В конце концов это работа французского художника. То есть французская картина, — сказала она так, как будто у живописи есть национальность.

Надо же придумать — французская картина! Я представила себе директора музея, которому пришлось бы определять национальность картины и помещать ее в итальянский зал или французский, в зал шестнадцатого века или семнадцатого, и чтобы не отклониться от принятой системы запутанной музейной классификации. Если верить Сюзанне, Рокси не имела права на «Урсулу», которая укоризненно взирала, как валяющиеся в девчоночьей комнате обертки от жевательной резинки сменялись разбросанными по туалетному столику заколками для волос, — не имела права только потому, что несколько веков назад, задолго до того, как открыли Америку, человек, написавший эту картину, жил, может быть, в тех же местах, где жили предки Персанов. Эта вздорная идея напоминала о сербах и других балканских дебилах, сумасшедших ирландцах, всех этих арабах-фанатиках, одетых в одинаковые балахоны, всех, кто одержим односторонним, ограниченным, гнетущим понятием национальности. Нет, я лично никогда не пойму национализм. Может быть, у меня чересчур примитивное сознание, присущее аборигенам Нового Света, но я не испытывала ни радости, ни гордости от того, что принадлежу к такой-то расе и такому-то народу. Больше того, в глазах Сюзанны я вообще могу сойти, например, за японку, которая увозит на коляске ее Ренуаров и шкафчики работы самого Буля, чтобы украсить свой бумажный домик за семью морями. («Говорят, что в Калифорнии дома строят из дерева!» — воскликнула она однажды, пораженная такой невидалью.)