Разводящий еще не пришел (др. изд.)

Солдаты же всегда рады банному дню. Им представляется возможность встретиться с товарищем, который служит в соседнем подразделении, а самое главное — помыться, сбросить с себя тяжесть, накопившуюся за девять дней напряженной учебы и после почувствовать себя необыкновенно бодрым, а вечером лечь на чистую, пахнущую свежестью- постель. Чертовски хорошо! Засыпаешь мгновенно, легким и в то же время крепким сном. А наутро просыпаешься — чувствуешь такую свежесть, что все в тебе жаждет труда!

В бане дежурил Рыбалко. Он сидел на лавке. Один его глаз был закрыт, другой посматривал на входную дверь: старшина ожидал Крабова, который обещал лично проверить порядок в бане, чтобы не ударить лицом в грязь перед новым командиром, как он, инструктируя, предупредил старшину. Но неожиданно в предбанник вошел Громов.

— Много людей помылось? — спросил он, выслушав доклад Рыбалко.

— Половина, товарищ подполковник, — ответил Рыбалко и предложил: — Помойтесь, товарищ подполковник. Водичка горячая, и парная работает вовсю. Пожалуй, с дороги-то еще и не мылись?

Старшина угадал: Громов собирался съездить в Нагорное и помыться в городской бане.

Рыбалко настаивал:

— Банька у нас отличная, посмотрите...

— А веничек найдется? — начал сдаваться Громов.

— Конечно! Вам какой, поувесистей или полегче? — Старшина бросился к ящику, стоявшему в углу, и, роясь в нем, продолжал: — Подполковник Крабов любит потолще, чтобы кровь быстрее разогнать. Он часто моется здесь... Вот, пожалуйста, выбирайте, — показал Рыбалко сразу несколько штук. — Этот в самый раз, — выбрал он тугой веник. — Тазик и мочалку сейчас получите.

Метнулся за ширму, крикнул кому-то: «Найди хороший кусочек мыльца, да поживее!» — и, не мешкая, показался с эмалированным тазом и куском мыла.

Огромный зал банной встретил шумом: солдаты плескались, гремели шайками, переговаривались. На Громова никто не обратил внимания, и он, довольный этим, наполнил таз водой, пристроился у стены на свободной скамье. Неподалеку, вытянувшись во весь рост, лежал животом вниз блондин с широкой мускулистой спиной. Возле парня вертелся с мочалкой в ручках щупленький, но юркий черноволосый солдат. Громов узнал его. Это был Цыганок, только что освободившийся от дежурства в штабе. Он тер спину блондину и хихикал:

— Видал, тамбовский-то и в баню пришел с крестиком.

— Нажимай сильнее, — горбился блондин.

— Вот дурень, а? Тамбовский...

— Сильнее, сильнее.

— Пропесочить бы его как следует, враз бы просветлел.

— Лопатку, сильнее, сильнее... Брось глупости болтать.

— Религия!.. А чего он в ней понимает. Сам архиепископ и тот ни черта не разбирается.

— Жми, жми, чуть пониже, так-так, хорошо. — приговаривал блондин.

— Был Иисус Христос или не был?.. Я читал книжку про Марию Магдалину, — продолжал твердить свое Цыганок.

— Нажимай сильнее!

— Книжка интересная. Какой-то поляк написал... Любила она Христа, как помешанная...

— Нажимай, говорю!

— А он чудак, Христос-то, точь-в-точь как наш тамбовский. Туман все пускал ей в глаза...

— Сильнее, сильнее, Костя.

— А пошел ты к черту! — вдруг возмутился Цыганок и, бросив мочалку, присел на край топчана. — Я тебе не банщик.

— Готов уже, выдохся?! — упрекнул Цыганка блондин. — Волошин! — позвал он кого-то. — Иди сюда. Сейчас проверим. Болтаешь ты, Костя, и сам не знаешь что. Я с ним не раз беседовал.

— Ты же агитатор, Околицын, перед тобой он как рыба.

Из облака пара вынырнул Волошин. И этого солдата Громов узнал. Лицо его — веснушки на щеках, грустные, полусонные глаза — запомнилось еще там, в строю, на инспекторском опросе.

— Я, что надо? — держа шайку ниже пупа, сказал Волошин.

— Ты про Марию Магдалину читал книжку? — спросил Околицын.

— Читал? — повторил Цыганок.

— Про какую такую Малину?

— Не Малину, а Магдалину, — поправил Околицын. — Про ту, что в Христа влюбилась.

— Глупости, — отмахнулся солдат и отошел в дальний угол.

— Чего же ты врал: крестик на шее! — вдруг набросился Околицын на Цыганка, который повернулся к Громову, округлив глаза, схватил свою шайку и побежал в парную.

Громов заинтересовался Цыганкой. Выждав немного, он направился в парную. Здесь, в густом, почти сухом пару было трудно различить людей. Подполковник лег на верхнюю полку. Кто-то хлопнул его по спине и воскликнул:

— Эх, Саня, чуть я сейчас не влип. Хотел выругаться, глядь — новый командир полка сидит с шайкой в руках... Я и прибежал сюда.

Никто Цыганку не ответил, и он, помолчав, заговорил о другом:

— Завтра выходной. Имею шансы к колхозным девчатам сходить. Сапоги новые будут. Я с командиром полка подружился.

— Фью! — кто-то свистнул над ухом Громова. — Интересно, каким образом?

— Хороших, толковых солдат быстро замечают, — продолжал Цыганок. — Утром сопровождал его в артмастерские. Иду рядом и беседую вот так, как с вами. Он мне вопрос, я ему ответ. Конечно, говорю, товарищ подполковник, полк можно сделать отличным. Они же, все командиры, бедные мученики, сна лишаются, когда среди подчиненных появляется шляпа, из-за которой чаще всего попадает командирам. Но он — новенький, какой резон хватать шишки за упущения полковника Водолазова. Я. конечно, изложил подполковнику свой план укрепления воинской дисциплины. Перво-наперво, говорю, откройте нам чайную с бутербродами, мы тогда не будем в самоволку ходить. Во-вторых, говорю, — ты, Саня, не обижайся, — агитаторы у нас плохо работают, читают нам не то, что надо солдату. Тут командир полка пожал мне руку и сказал: «Молодец, Цыганок, светлая у тебя голова!» Потом посмотрел на мои рыжие сапоги: «Пора, говорит, их заменить». Приказ передал Рыбалко выдать новые.

— Вот же врет! — раздался голос с нижней полки.

— Конечно, вру, — захохотал Цыганок. — Дело было совсем не так. Действительно, я сопровождал подполковника до артмастерской. Иду впереди и прихрамываю, думаю, заметит командир полка и поинтересуется. Так и получилось. «У вас что с ногой?» — спрашивает. «Сапоги сильно жмут, — отвечаю. — Нет мочи, горит нога, только из ремонта получил». — «Передайте, говорит, мое приказание старшине, чтобы выдал сегодня новые». Рыбалко аж посинел, когда я ему сейчас в предбаннике передал это приказание. Но обещал вечером заменить. Только боюсь, всучит БУ, старик прижимистый... Санька, ты что молчишь, давай похлестаемся...

Громова давно душил смех, и он не выдержал, захохотал, поднимаясь. Пар к этому времени порядком поредел, и Цыганок, узнав командира, кубарем скатился вниз. На ходу опрокинул чью-то шайку, выскочил в предбанник.

— Куда ты так рано выскочил? Марш обратно! — закричал на него Рыбалко.

— Думал, Околицын, а это он, новый командир полка... Я его по спине два раза... Вот не везет, — быстро одеваясь, сокрушался Цыганок.

— Командира?! — ахнул старшина. — С ума сошел. Погоди же, вот я за тебя возьмусь, и в голом виде будешь разбирать, где командир, а где Околицын! Марш в казарму! — прикрикнул он на солдата.

— Как помылись, товарищ командир? — спросил Рыбалко у Громова, когда тот оделся и вышел из-за ширмы.

— Хорошо. Баня отличная. — Подполковник направился к выходу, но вдруг остановился, будто что-то собираясь сказать старшине. «Не пронесло, — затревожился Рыбалко. — Чертов болтун, без художеств ни шагу!» — ругнул он в душе Цыганка, ожидая, что командир сейчас напомнит ему о «фокусах» солдата. Но Громов хотел спросить о катках, однако, вспомнив, с каким предостережением старший артмастер показывал ему чертежи, не решился, подумал, что лучше поговорить со старшиной в другой раз, в более подходящем месте. И он повторил: — Да, да, баня замечательная, товарищ старшина. И солдаты понравились мне: веселый народ.