Разыскания истины

ибо, очевидно, бессмысленно говорить, что волосы у стариков седеют вследствие того, что то, что нелегко удерживается в своих границах, но удерживается в границах чужих, берет верх над тем, что соединяет вещи одной природы. Трудно также поверить, чтобы вкус можно было объяснить, сказав, что он состоит в соединении сухости, влажности и теплоты, особенно, если заменить эти слова теми определениями, которые Аристотель дает им, что было бы полезно, если бы эти определения были хороши. И трудно не смеяться, если на место тех определений голода и жажды,' которые дает Аристотель,-говоря, что голод есть желание теплого и сухого, а жажда — желание холодного и влажного, поставить определение этих слов и называть голод желанием того, что соединяет вещи одной природы и что легко удерживается в своих границах и с трудом в границах чужих, а жажду определять как желание того, что соединяет вещи одной и различной природы и что не может удерживаться в своих границах, но легко удерживается в границах чужих.

Правило, предписывающее ставить иногда на место определяемого определение, весьма полезно для того, чтобы узнать, хорошо ли были определены термины, и чтобы не ошибаться в своих умозаключениях; ибо таким путем можно обнаружить, нет ли двусмысленности в терминах, не ложны ли и не несовершенны ли мерила отношений, последовательно ли мы рассуждаем. Раз это правило верно, что же мы должны сказать о рассуждениях Аристотеля, которые при применении этого правила обращаются в нелепую и смешную галиматью? И что можно сказать о всех тех, кто рассуждает исключительно на основании смутных и ложных идей чувств? Ибо это правило, способствующее ясности и очевидности во всех правильных и основательных умозаключениях, вносит в их рассуждения одну путаницу.

' De amina. Liv. 2, chap. 3.

536

Невозможно описать всей странности и нелепости тех объяснений, которые дает Аристотель по поводу всяких вопросов. Если вопросы, о которых он говорит, просты и легки, то просты и его заблуждения и их легко открыть. Когда же он принимается объяснять вещи сложные, зависящие от многих причин, то заблуждения его бывают так же сложны, как вопросы, о которых он трактует, и невозможно указать всех его заблуждений.

Хотя и говорят, что правила определения, данные Аристотелем, в высшей степени удачны, однако этот великий гений не знает даже, какие вещи могут быть определяемы. Не делая различия между познанием ясным и отчетливым и познанием чувственным, он воображает, что может узнать и объяснить другим вещи, о которых у него нет никакой отчетливой идеи. Определения должны объяснять природу вещей, и термины, входящие в них, должны вызывать в разуме отчетливые и частные идеи. Но невозможно определять чувственные качества теплоты, холода, цвета, вкуса и т. д., когда смешивается причина со следствием, движение тела с ощущением, сопровождающим его; так как ощущения суть модификации души, познаваемые не посредством ясных идей, а лишь посредством внутреннего чувства, как я это объяснил в третьей книге,' и потому невозможно в данном случае связывать слова с идеями, которых у нас нет.

У нас есть отчетливые идеи о круге, квадрате, треугольнике, так что мы отчетливо познаем природу их и можем дать им хорошие определения; из идей, которые мы имеем об этих фигурах, можно даже вывести все их свойства и объяснить их другим людям посредством терминов, которые мы связываем с этими идеями. Но ни теплоту, ни холод, поскольку они суть чувственные свойства, нельзя определить; ибо мы не познаем их отчетливо и посредством идеи, мы познаем их лишь сознанием или внутренним чувством.

Итак, теплоту, которая находится вне нас, не следует определять посредством некоторых ее действий; ибо поставив на ее место то определение, которое будет ей дано, мы увидим ясно, что это определение только вводит нас в заблуждение. Если, например, определить теплоту, как то, что соединяет вещи одной природы, не прибавив ничего к этому определению, то можно принять за теплоту такие вещи, которые не имеют к ней ни малейшего отношения. Можно будет тогда сказать, что магнит собирает железные опилки и отделяет их от опилок серебра, потому что магнит тепел; что голубь ест конопляное семя и оставляет другие зерна, потому что голубь тепел; что скряга отбирает свое золото от серебра, потому что скряга тепел. Словом, нет такой нелепости, к которой нас не привело бы это определение, если мы будем настолько глупы, чтобы следовать ему. Стало быть, это определение не объясняет природы теплоты и им нельзя пользоваться для выведения всех свойств

• См. главу седьмую второй части, § 4.

537

теплоты; точно держась его терминов, мы делаем нелепые выводы, а поставив определение на место определяемого, впадаем в чистую бессмыслицу.

Но если тщательно отличать теплоту от ее причины, то хотя ее самое и нельзя определить, потому что она есть модификация души, о которой мы не имеем ясной идеи, но причину ее определить можно, потому что мы имеем отчетливую идею о движении. Однако мы должны взять в соображение, что теплота в смысле известного движения не всегда вызывает в нас ощущение теплоты. Так, например, вода тепла, потому что частицы ее жидки и находятся в движении и потому что рыбы, по-видимому, находят ее теплою; по крайней мере, она теплее льда, частицы которого находятся в покое;

но вода холодна по отношению к нам, потому что она не обладает таким движением, как частицы нашего тела; то, что имеет меньше движения по сравнению с другим, находится некоторым образом в покое относительно него. Итак, не по отношению к движению фибр нашего тела надо определять причину теплоты или движение, вызывающее ее; надо, по возможности, определять это движение, абсолютно и само по себе; тогда определения, которые мы ему дадим, могут способствовать познанию природы и свойств теплоты.

Я не считаю себя обязанным рассматривать далее философию Аристотеля и раскрывать в высшей степени запутанные и сбивчивые заблуждения этого писателя. Мне кажется, я показал, что он не доказывает своих четырех элементов и определяет их дурно;'что его первичные качества не таковы, какими он их считает; что он не знает природы их; что из них вовсе не образуются все вторичные качества, и наконец, если и согласиться с ним, что все тела состоят из четырех элементов и вторичные качества — из первичных, все-таки вся его система останется бесполезной для разысканий истины, потому что его идеи не настолько ясны, чтобы мы могли соблюдать всегда очевидность в своих умозаключениях.

Если читатель не поверит, что я изложил подлинные воззрения Аристотеля, он может ознакомиться с ними по его книгам «О небе» и «О возникновении и уничтожении», ибо из них именно брал я почти все сказанное о нем. Я ничего не приводил из его восьми книг о физике, так как они представляют собственно логику и содержат одни темные и неопределенные слова; в них он учит тому, как можно говорить о физике, ничего в ней не понимая.

Но Аристотель часто противоречит сам себе, и на некоторых выдержках из его сочинений можно обосновать совершенно разнородные мнения. Поэтому я не сомневаюсь, что, ссылаясь на Аристотеля же, можно доказать воззрения, противоположные тем, которые я приписал ему; за это я не отвечаю. Достаточно, что у меня были книги, которые я цитировал для подтверждения вышесказанного; я даже не нахожу нужным разбирать, принадлежат ли эти книги Аристотелю или нет, испорчены они или нет. Я беру Аристотеля так, как он есть и как обыкновенно принимают его;

538

ибо ни к чему трудиться над изучением истинной генеалогии вещей, цена которых невелика; к тому же это такой вопрос, который уяснить себе невозможно, как он явствует из «Discussions peripateti-ques» Патриция.

ГЛАВА VI

Общие необходимые указания, чтобы в разысканиях истины и в выборе наук руководствоваться известным порядком.

Чтобы не говорили, что я только все ниспровергаю в этом сочинении и не даю ничего достоверного и неоспоримого, мне следует изложить здесь в немногих словах, какой порядок должно соблюдать в своих исследованиях, чтобы не впасть в заблуждение, а также указать некоторые истины и некоторые необходимые науки, которые имеют такую очевидность, что, не соглашаясь с ними, невозможно не испытывать тайных укоров со стороны разума. Я не буду останавливаться на подробном объяснении этих истин и наук, так как оно уже сделано, а я не намерен перепечатывать чужих сочинений и отсылаю читателя к ним. Но я укажу порядок, которого следует держаться в изучении их, чтобы сохранять всегда очевидность в своих перцепциях.

Первое, что мы познаем, это — существование нашей души; все акты нашего мышления суть неопровержимые доказательства его;

ибо то, что действительно мыслит, действительно есть нечто — это вполне очевидно. Легко узнать о существовании своей души, зато нелегко узнать ее сущность и природу. Если мы хотим знать, что она такое, мы прежде всего должны не смешивать ее с теми вещами, с которыми она связана. Если мы видим в себе сомнение, желание, рассуждение, мы должны думать, что душа есть нечто сомневающееся, желающее, рассуждающее и только, пока мы не испытали в ней каких-нибудь других свойств; ибо свою душу мы познаем только посредством внутреннего чувства, которое имеем о ней. Душу свою не следует принимать ни за свое тело, ни за кровь, ни за жизненные духи, ни за огонь, ни за иные вещи, за которые принимали ее философы. О душе следует думать лишь то, чего мы не можем не думать о ней и в чем мы вполне убеждены тем внутренним чувством, которое имеем о самих себе; иначе мы ошибемся. Итак, простым созерцанием или внутренним чувством мы узнаем все, что можно знать о душе, не будучи вынуждены прибегать к умозаключениям, в которых всегда возможна ошибка. Ибо в умозаключениях действует память, а где действует память, там возможно заблуждение — стоит предположить, что в своем познании мы зависим от какого-то злого духа, который потешается, обманывая нас.

539

Если бы даже я предположил существование такого Бога, которому нравилось бы обманывать меня, то и тогда я был бы убежден в том, что Он не может обмануть меня в том моем познании, которое основывается на простом созерцании, каково, например, познание: я существую, ибо я мыслю; дважды 2 есть 4. Каким бы могущественным не представлял я себе подобного Бога, допустив Его действительное бытие, то, даже и при этом нелепом предположении, я чувствую, что я не мог бы сомневаться в том, что я существую или что дважды 2 равняется 4, так как эти вещи я постигаю одним созерцанием без участия памяти.