Разыскания о начале Руси (Вместо введения в русскую историю)
Шрифт:
Первая статья (Т. IV. "Сборн. Гос. Зн.") посвящена некоторым общим рассуждениям, преимущественно о народах, живущих в родовом быте. Здесь на протяжении 18 страниц встречаем мы много разных исторических положений, верных и спорных; разделить между собою те и другие довольно трудно по самой их краткости и бездоказательности. Обращу внимание только на следующее положение. "В истории, как в естественных науках, только самые внимательные и точные микроскопические наблюдения всей обстановки явления в разные времена и в разных местностях могут освобождать от неверных выводов, относительно общих законов наблюдаемой жизни". Положение, конечно, верное. Но дело в его приложении. А именно этого приложения, этих точных микроскопических наблюдений над жизнью народов мы и не находим. Вместо них историк берет слова нашего летописца о славянах, которые "жили каждый с родом своим", и полагает их в основу своего исторического здания как нечто весьма точное и несомненное. А между тем следовало прежде всего подвергнуть точному критическому анализу самое известие летописца и уяснить: имел ли человек, писавший в начале XII века, какое-нибудь хотя приблизительно верное понятие о политическом состоянии Восточной Европы первой половины IX века? Какие у него были источники для этого? Каково было его мировоззрение? и т. п. Затем следовало подвергнуть критическому анализу дошедший до нас текст его летописи и уяснить, насколько он остался близок или удалился и исказился сравнительно с текстом первоначальным. И наконец если приводить аналогии с другими народами, то надобно выбирать для
Во второй своей статейке, также обнимающей не более 18 страниц, покойный историограф уже прямо нападает на мое мнение о естественном, постепенном и туземном происхождении Русского государства и пытается защитить басню о призвании Варяжских князей. Аргументы его распадаются на две группы: во-первых, гадательные, никакими фактами не подкрепленные предположения, и, во-вторых, неточная передача моих доказательств.
Между гадательными предположениями первое место занимает указание на то, что летописец знавал старика, который помнил крещение Руси и, следовательно, был молодым человеком при Владимире св.; а Владимир был правнук Рюрика, призванного из-за моря. В наших глазах подобная комбинация не имеет серьезного значения. Мы опираемся на факты. А факт заключается в том, что летописец принялся за составление летописи не ранее или около 1113 года, следовательно- спустя 250 лет после события, о котором мы спорим (т. е. мнимого призвания варягов). Составил ее он уже будучи пожилым человеком, и нигде он не говорит, чтобы при самом ее составлении пользовался рассказами монаха Еремии, который помнил крещение Руси; он упоминает только Еремию в числе печерских старцев при Феодосии; мы даже не знаем, сам ли он слышал от Еремии рассказы о старине или только слыхал об этих рассказах. Если он и видел Еремию, то, конечно, в своей молодости, когда еще у него и в мыслях не было писать летопись и заранее собирать для нее материалы. Что наше соображение небезосновательно - доказывает сама летопись. Она говорит, что были разные мнения о том, где крестился Владимир. Если во время составления летописи уже не было одного определенного мнения о крещении Владимира, несмотря на Еремию (который, впрочем, в это время, вероятно, был уже давно умершим), то каковы же должны быть смутные и сбивчивые представления о событиях, отдаленных на 250 лет. Итак, ни Еремия, ни сам Владимир св. тут ни при чем. Мы думаем, что этот Владимир еще мог понаслышке знать что-нибудь о своем прадеде; но, к сожалению, ничего не заявил о том потомству. Летопись наша составлена не при нем, а при Владимире Мономахе, который, на основании только устных рассказов, уже едва ли имел какие-либо точные верные сведения о своем пра-пра-пра-пра-деде. Разумеется, если принять смелое предположение г. Куника о том, что Русская летопись велась в Киеве уже при Святославе, тогда все затруднения устраняются, но зато мы уже выйдем из области точной, научной критики.
Затем С. М. Соловьев в своей статье приписывает мне положение, что "сказание о призвании князей из-за Балтийского моря есть позднейшее Новгородское сочинение, XIII века". И возражает против такого положения. Любопытно, что мне приходится повторить в этом случае тот же упрек, который я сделал покойному М. П. Погодину, упрек в неверной передаче моего мнения. У меня говорится о позднейших летописных редакциях и сводах; а происхождение басни о призвании варягов и не только не считаю "выдуманною когда-то в Новгороде в XIII в.", но, наоборот, - приурочиваю ее ко времени Ярослава и супруги его шведской принцессы Ингигерды, следовательно - к XI столетию. У меня говорилось о позднейших искажениях первоначального летописного текста, об искажениях, следствием которых явилось смешение Руси с варягами, чего не было в первоначальном тексте. Несколько раз я указывал, что в этом факте заключается весь корень поднятого мною вопроса. Но замечательно, что достоуважаемый историограф обошел этот мой главный аргумент совершенным молчанием. Защищая какую-то историчность нашего летописца, норманнская школа защищает, в сущности, его искажения; тогда как моя задача очистить его от этих искажений, от этого бессмысленного смешения Руси с варягами, двух разных народов в один небывалый нигде народ варяго-руссов.
Покойный историограф выразился даже так, будто, по моему мнению, "надо оторвать начало летописи и заменить его догадкою Стрыйковского о Роксаланах". Приходится только удивляться подобным выражениям под пером серьезных ученых, у которых сильное племя Роксалан, имеющее о себе целый ряд известий, начиная с Тацита и Страбона, является в истории какою-то догадкою Стрыйковского! После нескольких подобных возражений, более или менее голословных, не останавливаясь ни над каким аргументом основательно, автор остальную половину своей статейки посвящает общим и в то же время отрывочным рассуждениям об украинном положении Руси (хороша европейская украйна, занимающая чуть не половину Европы!), о лесе, о поле, о городах, о редкости населения и пр. Но какое отношение все это имеет к вопросу о призвании варяжских князей, о смешении Руси с варягами, вообще о происхождении нашего государственного быта - остается неизвестным.
Повторяю, если я остановился несколько над возражениями покойного С. М. Соловьева, то сделал это только ради его авторитетного имени. Вопросом о происхождении Русского государства он никогда специально не занимался, а аргументы его по большей части являются простым повторением аргументов покойного М. П. Погодина.
Если и такие почтенные русские ученые так легко относились к данному вопросу, не желали вникнуть в мои доказательства, обходили важнейшую их фактическую часть, а выхватывали кое-какие бессвязные фразы и неточно передавали мои доводы и заключения, то чего же можно ожидать от других, менее почтенных возражателей, особенно от людей, не расположенных к беспристрастному отношению уже в силу своего нерусского происхождения. Одним из представителей этой категории является копенгагенский профессор сравнительного языковедения Вильгельм Томсен. Сей профессор в мае 1876 года прочел в Оксфорде три лекции "Об отношениях Древней Руси к Скандинавии и о происхождении Русского государства", чтобы в качестве компетентного лица просветить английскую публику насчет этих вопросов. Мы имеем эти лекции перед собою в "просмотренном" немецком издании Борнемана.
Тенденциозность копенгагенского профессора бросается в глаза с первой же страницы, где он заявляет, что "политическое и численное преобладание славянского элемента над другими народами Восточной Европы есть результат сравнительно недавних времен; тогда как основание Русского государства совсем не дело этого племени".
Немецкий издатель этих лекций в предисловии торжественно заявляет о каких-то "самостоятельных исследованиях" автора по данному вопросу. Читаете и удивляетесь такому смелому заявлению. Не только никаких самостоятельных исследований тут не находим, но автору даже совсем не известны последняя постановка вопроса и аргументы, опровергающие норманнскую теорию; хотя он, очевидно, что-то слышал о том и, по поводу исследований Гедеонова, не упускает случая пройтись на счет "произвольных фантазий" (17). Это не только не самостоятельные исследования, а, напротив, самое поверхностное повторение мнений и доводов известных норманистов, преимущественно А. А. Куника. Там, где автор пытается представить какие-либо соображения от себя, он обнаруживает только свое невежество. Например, он вздумал поправлять известия Ибн-Дасты; говорит, что Русь жила тогда не на каком-то нездоровом острове, а в Киеве (28). Как будто она только и существовала тогда в одном Киеве! Известия Ибн-Фадлана, более всего не подходящие под норманнскую
теорию, Томсен называет "очевидно по некоторым пунктам преувеличенными и не критичными" (29). Разумеется, в числе главных доказательств Скандинавского происхождения Руси является пресловутое gentis Sueonum Бертинских летописей. Но любопытно, как автор отделывается от несовместимого со шведским происхождением Chacanus vocabulo . "Самое вероятное", по его мнению, это то, что греки в данном случае шведских руссов смешали с аварами и хазарами и русскому королю придали хазарский титул, так как послы его могли прибыть в Константинополь через Хазарию (45). Комбинация, можно сказать, замечательная по своей невероятности.В своей отсталости Томсен повторяет даже такие доказательства г. Куника, от которых сей последний уже отказался; например, Севельских руссов Аль Катиба (54). Скандинавский ученый также не нашел никакой Руси в Скандинавии. Как же он устраняет это затруднение? Видите ли, древние Руссы не называли себя Русью на своем родном языке; а так их называли на Востоке; аналогией тому будто бы служит название немцев Германами (96). Большего невежества по отношению к Древней Руси и к приведенной аналогии, мне кажется, трудно и представить себе! Русский народ сам и не называл себя иначе как Русью или Росью, о чем, кроме Льва Диакона, ясно свидетельствуют договоры Олега и Игоря; а немцы, наоборот, сами себя не называли Германами и до сих не называют. Аналогию с Русью представляют только названия вроде Франции. Как русское племя, покорив родственные славянские и чуждые финские племена, постепенно в течение веков распространило имя Руси или Роси на большую часть Восточной Европы, так и франкское племя, покорив родственные немецкие племена (бургундов, готов) и неродственное кельтическое население Галлии, постепенно в течение нескольких столетий распространило имя Франции на всю Галлию. Изложенные на следующих страницах догадки автора, старающиеся объяснить отсутствие Руси в самой Скандинавии, сводятся к тому, что имя Русь произошло от финского Ротси, которым финны называли шведов, и что это имя славяне дали пришедшим скандинавам, заимствуя его от финнов, и т. п. Все подобные догадки обнаруживают только крайнюю наивность их автора в сфере историко-этнографических вопросов. А главное, догадки эти совершенно не нужны, потому что Русь распространяла свое господство не с севера, а с юга. Известно, что имя ее как народа встречается уже у классических писателей I века; это - Роксалане или Россалане, которых норманнская школа всеми способами, но тщетно, пытается изгнать из истории.
Если г. Томсен слаб собственно в исторической критике, то от него, как филолога-специалиста и притом природного скандинава, можно было бы ожидать каких-либо научных подтверждений для норманнской системы, именно со стороны филологии; например, более удовлетворительного объяснения русских названий порогов и личных имен, т. е. объяснения из скандинавских языков. Ничуть не бывало. Филология его представляет все те же этимологические натяжки, которые сочинены петербургскими академиками. А то, что г. Томсен присовокупляет от себя, ниже всякой критики. Например, слово Айфар, соответствующее славянскому названию Неясыть и означающее, по Константину Багрянородному, пеликана, совсем не существует в скандинавских языках, да и пеликанов там нет; поэтому автор предлагает превратить его в Eiforr, что значит "всегда стремящийся". Но в таком случае что же станется с текстом Константина, по которому Айфар означает пеликана? Геландри, по новому объяснению г. Томсена, значит не что иное, как "смеющийся". (Смеющийся порог!) Далее вместо Струвун он придумал Струкун, чтобы получить из него "маленький порог" на старошведском языке (68-72). Относительно личных имен все та же система превращения их в скандинавские, на основании разных подобий, например Олега в Гельги, Берна в Бьерна, Рогволода в Рагнвальда, Ингивлада в Ингивальда, Свирька в Сверкира, Шибрида в Зигфрида и пр. Те же имена, для которых не находится скандинавских подобий, автор считает до того испорченными, что их трудно определить; в их числе упомянуты и такие, которые, напротив, отчетливее других сохранились в рукописях, каковы Ятвяг, Бойко, Синько, Борич.
Относительно последнего имени, т. е. Борич, замечу, что оно служит одним из многих примеров того искажения, которому подвергался первоначальный текст летописи у позднейших сводчиков и писателей. Мы можем теперь восстановить истину, благодаря фотографическому изданию списков Лаврентьевского и Ипатьевского. В Лаврентьевском в конце Игоревых послов, заключивших договор, стоит синко борич; а в Ипатском исинько-бирич. (Так же в списках Радивиловском и Моск. Духов. Академии.) Любопытно, что редакция нового издания Ипатской летописи, 1871 года, напечатавшая ее список с началом (которого в прежнем издании недоставало) последние слова прочла и напечатала так: Исинько Бирич. Таким образом, по Лаврентьевскому выходило два имени: одно Синко, другое Борич; по Ипатскому тоже два, но несколько отличные: одно Исинько, другое Бирич. А между тем Ипатский список и однородные с ним раскрывают истину. Тут оказывается только одно собственное имя; другое же слово есть звание того же лица; понятно, что перед этим именем как перед последним поставлена частица и, т. е. получается: и Синько бирич. Этот Синько не только носит совершенно славянскую уменьшительную кличку, но и является княжим "биричем", входившим в состав посольства. Надеюсь, что сие древнеславянское название герольда или глашатая никоим образом не гармонирует с якобы норманнскими именами послов; так же, как совершенно не соответствует этой норманизации их клятва Перуном и Волосом, - о чем г. Томсен, очевидно, не знает, что сказать.
Кстати, к прежним своим соображениям относительно личных имен прибавлю несколько новых. Один из послов Грим как будто непременно должен быть немцем или норманном; а между тем по-малорусски гром и доселе произносится грим, что совершенно соответствует выражению гримдют сабли в Слове о П. Игореве (как уже было указано мною прежде). Далее у чехов и лужицких сербов тоже произносится гримати вместо нашего греметь. Затем в числе древних славяно-русских имен встречается Гримислава; так, по Длугошу, называлась Русская княжна, вышедшая замуж за Лешка Белого в XIII веке; вероятно, было и мужское имя Гримислав. В XIV веке встречаются имена Гримко и Гримало (см. у Белевского, Monum. II). Отсюда понятно потом существование славяно-польской фамилии Гримайлов или Гржималов. Возьмем тоже Прастена, посла Турдова. Прастен до того славянское слово, что только предвзятая теория может превращать его в Frustain и т. п. (142). А что Турд было туземное, не пришлое из Скандинавии имя, подтверждает существование таких названий в Суздальском крае, как Турдан, городище на р. Колокше, село Турдиево и Турдиевы враги (овраги) в Костромской губернии (гр. Уварова о Мери в Трудах первого Археологич. съезда 673 и 683 стр.). Или возьмем Гунара; имя Гудя не только существовало в старину у малороссов, а также у сербов и болгар; но гуня доселе означает род кафтана в Пермской губернии и Западной Сибири (см. "Юго-западную часть Томской губернии" Потанина II т. 571 стр. в Этногр. Сборн." VI и "Пермскую губ." Мозеля). Не продолжаю набравшихся у меня еще разных мелких заметок по этой части, надеюсь, сказанного достаточно, чтобы видеть всю поверхностность, всю предвзятость отношения норманнской школы к данному вопросу. Русь вместе с крещением приняла греческие имена, и только небольшая часть прежних языческих имен продолжала после того обращаться в народе. Тем не менее значительное количество имен Олегова и Игорева договоров всетаки встречается потом в Древней Руси, в летописях и других памятниках. Мы имеем полное право заключать, что эти договоры счастливым случаем сохранили нам целый сборник славяно-русских имен языческой эпохи.
Надеюсь также, что приведенных указаний достаточно, чтобы дать настоящую цену хвастливому заявлению немецкого издателя, будто брошюрка г. Томсена представляет, так сказать, последнее слово науки по варяго-русскому вопросу. А между тем наши отечественные норманисты весьма ей обрадовались, и одно периодическое издание, специально посвященное критике, поспешило усмотреть в ней какие-то новые подтверждения пресловутой теории. ("Критическое Обозрение". М. 1879. No 20. Изд. В. Миллера и М. Ковалевского.) Вот что значит явное пристрастие!