Реальность сердца

— Даже после этого? — стилет валялся совсем близко.

— Особенно после этого. Прекрасный повод объясниться без вашего милого лукавства, Кларисса.

— Но почему — я?

— Потому что вы помните, кто вы, госпожа моя, и не стыдитесь этого. Потому что вы еще помните, как записывали откровения охваченного страстью человека, зная, что его четвертуют за эту откровенность. И зная, для чего это совершаете. Потому что вы знаете, какими руками выковываются победы. Из каких заготовок. Вы готовы были меня убить, чтобы Хельги и Ханна спаслись бегством, и не стыдитесь этого, верно?

— Да… — едва выговорила изумленная Кларисса.

— Вот поэтому, госпожа моя. Вы играли в куртизанку, вы добивались моей благосклонности, вы подошли ко мне близко-близко — и не побоялись взяться за кинжал. Ради тех, кого любите. Кларисса, мы с вами из одного племени.

— Нет, герцог, я не ваша… — но у нее не было ни одного достойного возражения, только бессильное упрямство.

— Разумеется, — Скоринг опустил руки и сделал полшага назад. — Вы мне не рабыня и ничем не обязаны. Вы можете уйти и не возвращаться. Я не причиню вам вреда. Вы вольны идти к золотому герцогу…

— За что вы так ненавидите Реми? — изумилась женщина. Она опустила руку на тонкий, не толще удилища, ствол кофейного дерева. Растеньице обиженно качнулось, темные глянцевые листья с удлиненными кончиками затрепетали. Клариссу и Скоринга теперь разделяла усыпанная мелкими пестрыми камешками дорожка; она заметила, что герцог-регент наступил на стилет. Он уже полностью справился со вспышкой чувств, исказившей лицо до неузнаваемости. «Быстро, слишком быстро для искренней ненависти», — подумала Кларисса. Впрочем, герцог всегда был быстр.

— Это неважно. Впрочем… вы так хотите это знать, а я хотел бы видеть его лицо, когда вы расскажете ему. Прежде всего скажу — я не хотел убивать герцогиню Алларэ, но нисколько об этом не жалею. Я лишь взял жизнь за жизнь, но чтобы защитить будущего короля, а не походя, даже не заметив того…

— Смерть Анны Агайрон — его рук дело?

— Да, и все было проделано так глупо, что показания герцогини указали бы на истинного отравителя. Самое нелепое, что метил он не в Анну, а в Мио.

— Жизнь за жизнь? — напомнила Кларисса.

— У меня была сестра-близнец. Ее давно забыли. Ваша Ханна красива, а Ирма была тоже высокой, но слишком неуклюжей. Еще она была очень похожа на меня. Что простительно мужчине, то уродует женщину. Дурочка влюбилась в герцога Алларэ. Ему было семнадцать, он упивался поклонением дам и господ столицы. Ирма… для него она была лишь некрасивой навязчивой девицей. Он публично оскорбил ее и отверг. Другая бы поревела и утешилась, но сестренка… — Скоринг повернул голову в сторону. Тяжелый правильный профиль — впору на монету, и такой же неподвижный. Голос и выражение лица слишком уж расходились между собой. — Она покончила с собой. Я тогда был на Западном фронте. Отец запретил мне мстить, сказав, что это запятнает честь семьи. Для всех Ирма просто утонула, несчастный случай.

— Но вы еще и приказали пытать его!

— Я делал это сам. Мне нужна была исповедь…

— Герцог Гоэллон не простит вам смерти Мио, — вздохнула Кларисса.

— Я знаю, — пожал плечами Скоринг. — Знаю, но не жалею об этом. Моей сестре было далеко до герцогини Алларэ, но разве любить можно только золотых девочек? Кларисса замолчала, поплотнее закутав плечи накидкой. Поблизости от герцога-регента вдруг стало холодно, невзирая на всю духоту зимнего сада.

— Спрашивайте, госпожа моя, дальше. У вас ведь много вопросов.

— Не сейчас, — покачала головой Кларисса. — Мне нужно обдумать услышанное.

— Думайте, сколько сочтете нужным. Поверьте только, что вам я не лгал.

— Что у вас за кольчуга? Герцог Скоринг резко рванул вверх рубаху. Кожу обливало тонкое стекло, совершенно прозрачное. Блики подчеркивали рисунок мышц.

— Я знаю, откуда это… — шепотом сказала госпожа Эйма.

— Разумеется, знаете. Ученица старухи Алларэ не может не знать.

— Об этом я тоже могу рассказать? — она шутила, но уже решила для себя, что не станет ни о чем подобном говорить Реми. Слишком многое нужно узнать, проверить, свести концы с концами. Если Скоринг солгал…

— Конечно. Алларэ попросту не поймет, а герцог Гоэллон едва ли не догадывается сам. Я дал ему вполне недвусмысленный знак. Он даже верно меня понял.

— Урриан… я никак не могу понять, чего вы хотите! — Кларисса шагнула вперед и осторожно прикоснулась к тому, что герцог Скоринг назвал кольчугой. Теплое стекло, гибкое и очень прочное, наверное. Острие стилета не оставило на нем даже царапины, а ведь она била сильно.

— Я могу и рассказать вам. — «Можешь, конечно. Только я сначала должна понять, насколько можно тебе верить. Есть ли в твоих словах хоть толика правды, или все это игра, где я — вожу, у меня глаза завязаны платком, а ты прячешься, ускользаешь, обманываешь…».

— Вы сказали, что не лгали мне. А кому лгали?

— Всем, — усмехнулся регент, поправляя воротник. Рубин в герцогском перстне отбросил алый блик. «Не знаю лжи!» — вспомнила Кларисса девиз рода Скорингов. — Отцу, королю, Араону, этому… горе-засланцу герцога Гоэллона, бастарду, «заветникам»…

— Ну и как я могу верить, что мне вы не лжете? — топнула ногой женщина; хрустнул под ногой сырой гравий. Скоринг развел руками — устало, равнодушно.

— Не вижу способа вас в этом убедить. Идите, госпожа моя, вам нужно отдохнуть. Я всегда буду рад вас видеть.

— Один монах пригласил к себе в гости другого. Ночь была студеная, и приглашенный замерз до полусмерти под дверью. Наконец постучал он в дверь кельи, и спросил: «Брат, разве не сам ты пригласил меня?». Тебя, ответил монах, но не твою гордыню… «Послушник Эрин» расхохотался так, что его могли услышать на всем этаже, плюхнулся на лавку и улегся затылком на колени брата Жана. Веревку, стягивавшую волосы на затылке, он опять где-то потерял, так что перед старшим воспитателем оказалось создание, мало гармонировавшее с суровой обстановкой кельи послушника. Не то хорошенькая девица с пышными бледно-золотыми волосами вокруг прелестного лица, не то вестник Сотворивших, решивший вдруг поваляться на лавке. На коленях у брата, которому вменялось в обязанности призывать его к порядку. В любом случае ясно делалось, за что Элграса уже назвали «нестроением ходячим».

— Притча, конечно, содержит в себе шутку. Но… — брат Жан поколебался, — ржать над ней не подобает, ибо вы не конь, а юноша. Также не подобает и принимать чересчур вольные позы, дабы не смущать братию. В широко распахнутых глазах мелькнула слишком уж взрослая, понимающая насмешка — но еще по-детски безжалостная. Вместо того, чтобы встать, послушник повернулся набок, поймал ладонь Жана и опустил себе на щеку.

— Вы-то не смутитесь. А мне здесь… одиноко. Понять подростка было несложно. У Жана было двое старших братьев и сестра, все дети держались вместе, постоянно возились, почти каждую ночь спали в одной постели. Об одиночестве и мечтать не приходилось — не было такого повода, да и слова такого не было. Оказавшись в монастыре, он словно ухнулся с разбегу в прорубь: обжигающий холод обращения, границы уставов, стены, двери… и пусть даже почти всегда холодная пустая тишина была желанной — после часов тяжелых занятий, после работ по хозяйству, — все же Жану тогда недоставало человека, которому вот так, запросто, можно положить голову на колени.