Ребята и зверята

— Нет, смотрите: машет хвостом.

— Глаза очень оригинальные, — сказала Соня. И непонятно было, хорошо это для лошади или плохо.

Пока мы обсуждали новую лошадь, в конюшню вошёл старик киргиз.

— А-а, кызляр! Аман-ба! [1]

— Аман, аман! Здравствуйте! Это чья лошадь, ваша?

— Моя: Якши ат, [2] хорошая? Нравится?

— Да, ничего себе. Только мы не об этом. Мы хотим знать, где наш Чубарый.

— Чубарый? — Киргиз свистнул, махнул рукой и сказал: — Ульды. [3] Парпал голова.

1

А-а, девочки! Здравствуйте! (кирг.)

2

Хорошая лошадь? (кирг.)

3

Умер, издох. (кирг.)

С утра, не переставая, хлопала калитка. В посёлке уже знали, что ночью приехал отец, и приходили к нему за новостями.

Отцу нездоровилось, его сильно лихорадило. Он лежал на кровати под шубами и без умолку говорил: рассказывал, как он пробирался домой через страшный Койнарский перевал.

Мы забились в уголке, за кроватью, ловили каждое его слово и всё-таки никак не могли выяснить самое главное: куда же он девал Чубарого? Едва он досказывал до середины, как приходили новые слушатели и просили начать по порядку.

Отец повторял всё сначала. И с каждым разом всё больше оживлялся, говорил всё громче и громче и как-то странно путался в словах.

— Послушайте, да у него жар! Бред! — прервал вдруг рассказ один из соседей. — Надо бы ему потеплее укрыться. А на ночь принять аспирину.

Нам велели сбегать в больницу за доктором. Больница была совсем близко, через дорогу.

Мы побежали изо всех сил. Разыскали доктора и впопыхах передали ему поручение.

— Очень важно! — крикнули мы ему на бегу. Приходилось торопиться, а то доскажет без нас.

— Сказал, что придёт! — закричали мы, врываясь в комнату.

— Тише!..

Мать погрозила пальцем. Отец заметался, засмеялся и заговорил очень быстро:

— Как он прыгал, прыгал… Всё пропало… И ружьё, и деньги, и седло. Достать надо, помочь… Он так прыгал… Помочь… Я сейчас…

Он рванулся с кровати.

— Лежи уж ты, пожалуйста!

В комнату вошёл доктор.

— Всё пропало… Помочь… — сказал ему отец.

— Эге! Да тут пахнет горячкой. И лицо какое воспалённое!..

Потом стало очень скучно. Все ходили на цыпочках. Отец кричал, чтобы кто-то кого-то вытаскивал. Он говорил, говорил, говорил…

На следующее утро нас к нему не пустили. Юля стала подслушивать у двери и, смеясь, поворачивалась к нам:

— Детское какое болтает.

Она вплотную прижалась к скважине и долго не отрывалась. Мы тормошили её:

— Что, очень смешное?

Вдруг она повернулась, в слезах.

— Да, тебе хорошо, — сказала она, жалко скривившись, — а они говорят — нарыв в горле…

К вечеру отцу стало ещё хуже, и доктор остался у нас на всю ночь.

Утром из больницы пришёл ещё один доктор. Они посовещались и разложили на столе какие-то блестящие щипчики и ножницы.

Мама, испуганная и бледная, ходила за доктором и просила:

— Я не закричу… Я не помешаю… Вот увидите… Позвольте мне помогать. Я вам ручаюсь за себя… Ну, можно мне подержать что-нибудь?

Потом пронесли таз. А нам сказали шёпотом, чтобы мы не совались под ноги, а шли бы подальше во двор и раздували самовар.

Отцу делали операцию: резали в горле нарыв. И если бы не прорезали, он мог бы задохнуться.

Мать вынесла нам на террасу несколько книжек и Наташины игрушки.

— Не унывайте, ребятки, — сказала она, видя, до чего мы расстроились. — Сидите только тихонечко и старайтесь быть хорошими. Может быть, всё как-нибудь обойдётся.

Она ушла, и мы стали стараться. Платок упадёт — все бросаются поднимать. Толкнут кого-нибудь или ногу отдавят нечаянно — сейчас же извиняются, просят прощения, спрашивают, не очень ли больно. Наташа в игрушках нашла непорядки.

— А кто это Вихрю выдернул хвост? И седло расклеил? Это ты, Олька, я знаю…

— Ну, не-ет! — возмутилась я. — Довольно мне этих придирок! Не знает как следует, а уж врёт прямо на меня. Ладно же, прощайся теперь со своими кудельками!

Соня поймала мою руку на полдороге к Наташиным косичкам:

— Ты что это? Разве можно теперь шуметь?

— Она рылась в моём ящике! Она испортила лошадь! — не унималась Наташа.

— Ладно, вруша несчастная! Знаешь, нынче какой день? Ври на меня сколько хочешь, пользуйся моей добростью. А я даже… плюнуть на тебя не желаю.

— Вот молодец! Сразу видно, кто любит своего отца, а кто нет.

Я уселась с книжкой в сторонке и старалась не слушать, как Наташа твердила, высовываясь из своего угла:

— Она, она виновата! Я знаю, что это она!

Время тянулось мучительно медленно. Книжки и игрушки вываливались у нас из рук. Мы бесцельно слонялись из угла в угол, прислушивались к каждому шороху. За нами по пятам, тоже грустная и тревожная, ходила наша собачка Джика.

Она чуяла, что в доме что-то неладно, и, словно спрашивая, в чём горе, настойчиво заглядывала в глаза.

— А, иди ты! Не до тебя сегодня, — отмахивались от неё, когда она пыталась приласкаться.

Джика поняла, что в чём-то провинилась, и, чтобы её простили и помирились с нею, она решила сама себя наказать. Она пошла в угол, села там за дверью и сидела повесив голову. Порой из угла слышались вздохи, нервное позёвыванье и жалобное: «ску… ску…»

Наконец дверь из комнаты больного распахнулась.

Доктор и мама вышли какие-то сразу похудевшие, но радостные и сказали, что нарыв уже прорезан и всё будет теперь хорошо.

Мы встрепенулись, вскочили на ноги и ссыпались с террасы, чтобы на радостях пронестись вокруг дома. Тогда, осторожно скрипнув дверью, Джика тоже появилась из угла.

Взглянула на нас и словно переродилась: припала к земле, подобралась в комочек… и, закинув голову, не помня себя от восторга, вылетела из комнаты впереди всех.

Съезд в Алма-Ате затянулся дольше, чем предполагалось.

Отец решил сократить обратный путь, чтобы на этом выиграть время. Он уговорился с лесником-киргизом и поехал напрямик по самой короткой, но зато и самой опасной дороге. Они должны были подняться почти до перевала, чтобы спуститься по другую сторону горного хребта, вблизи озера Иссык-Куль.