Ребята из УГРО

Фомин расхохотался.

— Везет вам, Григорий Павлович: один доброжелатель дело в Иркутске готовит, другой инструмент с оружием подсунул.

— Зря вы смеетесь. Эту историю я вам специально для протокола придумал. Должны же вы задать мне такой вопрос? Должны. Ну и запишите мой ответ, я еще вам и приметы обрисую хозяина саквояжа. Чего другого, уж не обессудьте, не скажу. Ищите, не буду у вас хлеб отнимать. Что касается меня самого, то тут вам легче. За любой неотбытый срок мне гражданин судья за побег еще парочку годочков накинет, и отправлюсь в лагерь. Но сами посудите, какой мне резон сидеть? Чтобы все сроки отбыть, нужно еще две жизни прожить. Вот потеплеет, зазеленеет тайга, и уйду. У меня просто страсть бродить по тайге, жаль, что староват стал.

В пять часов Фомин отправил Международного в камеру.

— Пойдем, Саша, по домам. Отдохнем немного, вечером снова… Ну как тебе этот гусь?

Саша только развел руками, а Фомин, собираясь на перерыв, пообещал:

— Вечером напишем письмо в Москву, в МУР. Пусть они среди дворников поищут этого «банкира». Тоже, наверное, сложа руки не сидит. Самое страшное у этих рецидивистов их философия, уверенность в правоте своей, что ли. Да и в обаянии определенном им не откажешь, могут при желании расположить к себе, особенно молодежь. Мало того, что рецидивисты разлагают людей, но они еще и распространяют профессиональные навыки. Страшные они, Саша, люди. Кстати, приехал к нам этот самый Международный по вызову. Кто-то послал ему телеграмму с приглашением. Хотел я с ним в одной гостинице пожить и найти его приятелей. Но вот, видишь, не удалось. А приехал он, думаю, за стоящим делом. Отмычки видел? Имей в виду этот самый Григорий Павлович ими любой сейф откроет. Только где этот сейф и кто его отыскал, мы с тобой не знаем. Но наверняка дело крупное, не зря с оружием решили идти. Учти, этого самого Никитского два года назад мы здесь, в Иркутске, схватили. Суд его за побег осудил, а зачем он приехал, к кому, так и не дознались. Сейчас ему Иркутск стороной надо объезжать, а он снова здесь. Да с оружием. Думаю, и первый раз он не пустой приезжал. Но тогда я у него ничего не нашел и не дознался, что его к нам притянуло. Говорили мне, что в прошлый раз был у него чемодан, коричневый, кожаный, но, куда он его дел, не узнали. Ладно, пошли, а то уже половина шестого.

В тот же вечер, отправив письмо в Московский уголовный розыск, Фомин вызвал Никитского. Привели его заспанного, и он, потирая руки, прохаживаясь по кабинету, сразу начал балагурить.

— Хорошо, что вызвали, а то я, как от вас вернулся, закусил и на боковую. Еще бы часок поспал, а потом всю ночь бессонницей мучился. — Международный взглянул на Сашу, потом на Фомина. — Может, чайком напоите? Сейчас бы горяченького, да покрепче, а к нему рюмочку коньяку. — Никитский опустился на стул, прикрыл глаза и мечтательно продолжал: — Есть такой божественный напиток «Мартель». Две-три крохотных рюмки — и усталости, тоски как не бывало. Вы вкушали, Михаил Николаевич, когда-нибудь «Мартель»?

— Что вы, Григорий Павлович! Где мне! Я и шустовский-то коньяк только в витринах видел. Но коньяк я вам сейчас не обещаю, а чайком покрепче напою. Организуй, Саша, и бутербродиков прихвати.

За чаем Никитского потянуло на воспоминания, и он рассказывал о своих удачных кражах, словно о каких-то подвигах. Саше даже стало противно слушать. Он смотрел на Фомина и удивлялся, почему тот не оборвет вора, не поставит его на место. А Фомина как подменили. Он был весь внимание, поддакивал, хлопал по плечу Никитского, от избытка чувств потирал руки и вместе с ним весело смеялся над одураченными жуликом простачками. Когда Международный вспомнил, как он перед самой империалистической войной удачно очистил сейф какого-то богача в Брюсселе, Фомин совсем развеселился, даже засмеялся от удовольствия. Потом внезапно спросил:

— Как же вы тут у нас так опростоволосились? Влипли, Григорий Павлович, что называется, ни за понюшку табаку.

— Привычка подвела. Любовь к чистым простыням. Мог бы остановиться в другом месте, но понесла меня нелегкая в гостиницу. Люблю чистоту, уют и ценю покой. Ведь на квартире как? Хозяйку со своими причудами терпи. К ней знакомые зайдут, и ты, хочешь не хочешь, улыбайся, разговаривай. В гостинице другое дело — сам себе хозяин. Но в этот раз мне и там не по себе было. Предчувствие, что ли? Мне бы, глупцу, раз душа болит, за паспортишком-то не заходить. Спуститься бы по черному ходу во двор — и поминай как звали. Сидели бы вы, гражданин Фомин, с помощничком в вестибюле, хотя, откровенно скажу, вас я не признал, да и помощника вашего тоже. В общем, я… — Никитский не договорил. Взял бутерброд и, прихлебывая из стакана, снисходительно взглянул на Фомина.

— Ну и что? Через неделю-вторую нашел бы вас в другом месте.

— Черта с два вы нашли бы меня здесь через две недели. Через две недели гулял бы я по Унтер-ден-Линден или по Монмартру. — Никитский поставил стакан, неожиданно встал, его движение было настолько резким, что Саша тоже вскочил, только Фомин остался спокойно сидеть, прикрыв глаза.

— Так где бы вы гуляли, Григорий Павлович, через пару недель?

— В Одессе по Дерибасовской или в Питере по Невскому, а может быть, в Ростове. Неужели вы думаете, что я остался бы в вашем паршивом городе, если бы унес из гостиницы ноги?

— Хитрите, Никитский, — вздохнул Фомин. — Вряд ли вы от нас бы уехали, ни с кем не повидавшись.

— Кто его знает, гражданин Фомин, — задумавшись, словно что-то вспоминая, проговорил рецидивист. — Может, и задержался бы на пару-тройку дней. Я же вам говорил, любовь у меня к одной даме давняя.

После допроса Фомин и Дорохов вышли на улицу в ночь, в мороз.

— Ты, я вижу, не очень доволен вечерним разговором? — поинтересовался Фомин.

— Гад этот Никитский. Противно на него смотреть, не то что слушать.

— Безусловно. Но, мне думается, именно сегодня он с нами пооткровенничал и сказал куда больше, чем хотел.

— Что же он такого сказал? Я толком не заметил.

— Давай, Саша, по домам. На досуге сам разберешься, не буду тебя сбивать.

Были случаи, когда Фомин на время уходил из управления, а Дорохов оставался с Международным. Никитский просил Фомина не отправлять его в камеру. Правда, Михаил Николаевич всякий раз присылал в помощь Саше Чекулаева или Боровика. Григорий Павлович, мастер на всякие воровские байки, мог говорить часами. Женька с Боровиком слушали его с нескрываемым любопытством, истории преступного мира в дореволюционной России были им в диковинку. Но Саша после урока, преподанного ему воровкой, вел себя настороженно, ожидая и от Никитского любого подвоха. Обычно Международный сидел возле стола Фомина, иногда вставал, чтобы размяться, прохаживался по кабинету, пересаживался на другой стул, а Дорохов исподволь наблюдал. Он заметил, как Никитский почти неуловимым движением, затушив окурок в пепельнице, что-то взял со стола Фомина и сунул в карман. Ребята на это не обратили внимания. Саша судорожно пытался припомнить, что же там лежало. Перед уходом Фомин всегда убирал документы в сейф. Ручки с перьями были на месте. А вот карандаша не оказалось. Зачем Никитскому понадобился карандаш? Саша хотел обыскать преступника, но потом раздумал. Едва появился Фомин, он вызвал его из кабинета и рассказал о карандаше. Фомин велел зайти к Попову и доложить ему об этом, а сам решил продолжать разговор с преступником и не подавать виду, что его выходку заметили.

Иван Иванович выслушал Сашу и тут же спросил:

— Ты-то как считаешь, зачем этому типу карандаш?

— Видно, письмо кому-то хочет написать.

— Письмо вряд ли, а вот записку наверняка. Только через кого же он решил ее передать? Это интересно. А ну пойдем.

Они спустились на первый этаж в дежурную часть, а оттуда вышли во двор и направились к камерам предварительного заключения. Начальнику КПЗ Попов приказал проводить его в камеру Никитского. Она оказалась последней по коридору, небольшая, с одним топчаном и маленьким столиком, над которым почти под потолком было забранное решеткой окно с двойной рамой.

Попов сел на топчан, внимательно осмотрелся, спросил у начальника КПЗ, через кого, по его мнению, мог попытаться передать записку Никитский. Начальник КПЗ, пожилой, седоватый мужчина с большими залысинами на лбу, в милицейской форме с тремя кубиками в петлицах, прикрыл в камеру дверь и шепотом, словно их могли подслушать, стал рассказывать, что в соседней камере сидит вор-рецидивист, арестованный на этот раз за драку. Возвращаясь с прогулки или с допроса, он неоднократно подходил к камере Никитского, через волчок в двери с ним разговаривал и передавал ему папиросы. Попов поинтересовался, кто ведет дело этого арестованного, и, узнав, что уполномоченный Шеметов, велел начальнику КПЗ обо всем молчать. Вернувшись к себе, Попов приказал Саше остаться у него в кабинете и вызвал Шеметова. Саша знал, что этот солидный, уже в возрасте под стать Фомину, работник был ранен в перестрелке с преступниками, лежал в больнице и совсем недавно вернулся в управление. Шеметов рассказал весьма сентиментальную историю. У рецидивиста очень добрая и порядочная жена, старавшаяся изо всех сил отвратить мужа от новых преступлений. Она оберегала его от старых знакомых, одного никуда не отпускала. Устроила на работу к себе в цех на завод имени Кирова. Но однажды старые дружки мужа ее оскорбили, а тот их за это избил, да так, что оба лежат в больнице.

— Была у меня эта женщина, — докладывал Шеметов, — места себе не находит, ругает шпану и всякое жулье на чем свет стоит. Просит свидания с мужем.

— Когда она будет у тебя?

— После работы, Иван Иванович. Как кончится первая смена, так и придет.

— Приведи ее ко мне, Шеметов. Сам с ней поговорю. А ты, Дорохов, иди к себе да скажи Фомину, чтобы зашел. Смотри Никитскому и виду не подавай, что заметил, как он карандаш смахнул. Тут надо все по-тихому.