Речники

Краснушка моментально варёным раком сделалась. Та, в отличие от первой, наоборот дышала часто да поверхностно. Притом с каждым шагом её шумное сопение становилось громче, словно в гору карабкалась. Какая морда лица была у Малхушки толстой, Зорька не видела. Да не очень-то и хотела любоваться подобным зрелищем. Не раз лицезрела, как эта «жира» тужится. Приснится ночью, так во сне и похоронят увидевшего.

Далеко им кадку упереть не представилось. Буквально через несколько шагов сделанных со стороны Малхушки раздался громкий «Пук!!» нежданно-негаданно. Так как трое за ней несущие в тот момент вперёд смотрели, то есть в её сторону, то все трое разом водой выстрелили, что была у них во рту кляпами, прямо по Малхушке пукнувшей. Те, что по бокам несли, в уши плюнули, а Зорька в аккурат по макушке врезала.

Скукоженная под безмерной тяжестью да частично взвалившая часть ноши себе на спину Малхушка от такой нежданности резко выпрямилась, а Зорьку от приступа хохота наоборот сложило вперёд, на бочку заваливая. В результате сам ушат и всё что было в нём набрано, оказалось на голове у командирши с гривой рыжею. Отчего та, усевшись на траву мокрою, верещала что-то гулким ором из-под ушата опустевшего, да на башку нахлобученного.

Утренний берег взорвался от звонкого хохота. Больше всех заливалась Зорька с пустой посудиной, куда не только голова пролезла, но и плечи по локти втиснулись. Проняло рыжуху так, что от истерики закатившейся, растратила силы все свои до полного бессилия. Даже не было мочи от плена избавиться. И то, что ей не удавалось снять с башки ушат нахлобученный, да собственный хохот оглушающий, внутри посудины, только ещё больше ввергал девку в приступ хохота.

Наконец обессилив вовсе, кутырка на траву рухнула, да только тогда на четвереньках задним ходом выползла. Девки уж ревели белугами, по траве катаясь живыми брёвнами. Лишь когда истерика отпускать начала, а живот болел уж до «не могу более», короткой судорогой изредка схватывая, Зорька, завалилась на спину да глядя сквозь слёзы на облака белые, проговорила тогда, тихо, не обращаясь ни к кому:

– Хорошо то как.

Словно с этой истерикой безудержной вылетело из неё суматошное утро ранее всё в бегах да припрыжку суетную. А вместе с ней затерялся в памяти и леденящий холод реки, пробиравший до зубовного лязганья. Забылись и неимоверные усилия, что пришлось приложить к этому ушату проклятущему. Всё куда-то улетучилось. Осталась только лёгкость во всём теле да радость в голове, вымокшей…

И теперь, сидя далеко от родимых мест в чужом краю пугающем, она вдруг почувствовала себя так же легко и весело. Зорька, на лежанке удобно пристроившись, укуталась в мягкое одеяло пушистое и при этом тихо улыбалась, и плакала. Плакала от умиления, упиваясь былыми воспоминаниями о счастье таком простом и таком не оценённом вовремя.

Тогда таща домой пустой ушат с мокрыми рубахами, они хохотали до слёз всю дорогу недалёкую, не раз и не два ещё роняя на землю посудину несчастную. А Краснушка тогда ещё в шутку упрекнула её, что, мол Зорька всю Славу собранную, на себя одну израсходовала. Куда теперь арийским мужикам деваться, как за Зорькой ни бегать да в жёны не выпрашивать.

– Как в воду глядела, – тихо прошептала ярица не без удовольствия.

Как бы она ни хорохорилась. В какую бы позу не вставала гневную, но её положение было таким же, как у родственников за одним исключением. У неё был выбор между рабством и значимостью, и она выбрала последнее. Мечта любой девки речной – выйти замуж за арийца дородного. Пусть этот не такой, как ей грезился, но она про арийцев вообще мало что ведала. Только то, что девки врали меж собой, кому что вздумается. А этот вон хоть и лют как зверь, а добром в жёны зовёт. Грех от такого отказываться.

Про другие выборы уж позабыла да вспоминать не хотела, чего таить. А тут ещё вспомнила Нахушу, атамана мужицкого, что примерялся к ней молодой, кабель старый дурно пахнущий, отчего совсем перестала жалеть баймак загубленный. Хотя окромя него и других вспомнила в те дни Купальные…

Следующий за Травником, Купала [68] был. Мама ещё с вечера для Зорьки с Милёшкой баню приготовила. Зорьке, Славу напаривать было не в новинку. Дело привычное. А вот Милёшку мама загнала впервой. У неё, правда, тогда ещё ничего и не выросло, но мама посчитала, что уж пора и ей заняться, как следует.

По-хорошему, для такого дела звали колдуна, но глава их семьи почему-то Данаву недолюбливала и никогда не звала к себе да ни о чём не просила лысого. Зорька не знала почему, да никогда интереса о том не высказывала. Какая крыса пробежала меж ними, Зорьке было не ведомо. Просто знала, что мама колдуна сторонится и когда он в баймаке объявлялся, что бывало редко всё-таки, она всегда от него пряталась. Коли мама сама колдовала, значит так было нужно. Ей виднее. Она же мама, всё-таки. Зорька как-то спросила её, почему она всё делает сама, на что та ответила, мол лучше мамы детям никто не наколдует, так как кровь одинаковая и ближе её всё равно не сыщется. [69]

Для бани за водой Зорька бегала с Милашкой на три источника. Вместе вязали «веники Славные» из трав собранных. Ярица при этом себя взрослой чувствовала да всё знающей, обучая младшую сестру этому, в общем-то, делу не хитрому. Мама парила дочерей по очереди, делала это красиво, торжественно. Зорька всегда любила смотреть на колдовство мамино. Её всегда это буквально завораживало.

А опосля торжества да восторга всё настроение испортила, заставив Зорьку мокрую рубаху стирать, что с утра притащила с берега да всю в зелёной траве у стряпала. Пурхалась с ней девка до глубокой ночи, а когда добралась до лёжки шкурами заваленной, уснула так, будто потеряла сознание.

На следующее утро все встали, как обычно, окромя Зорьки не выспавшейся. Та просыпаться наотрез отказывалась. Даже когда мама рявкнула в её сторону, кутырка лишь села, спустив ноги на сено напольное, но продолжала сидя сны досматривать. И только получив воды ледяной порцию, глаза её распахнулись, и ярица была из сна нещадно выгнана.

Дел было невпроворот, а когда в баймаке отдых был. Весь этот день она обязана была возиться с мелюзгой кутовой. Это их день по праву был. У малышни праздник великий, а у Зорьки сплошное наказание. Для начала надо было опять баню греть, воду натаскивая. Мама в этот день проводила «слив поскрёбышу». В былые годы и других мальцов «сливала», но на тот год решила только им обойтись, других не трогая. Зорька даже помнила, как и её пару лет назад «сливала» мама, когда она где-то хворь подцепила заразную.

«Сливать» ребёнка собственного дело, в общем-то, не хитрое. Мама садилась на полог, а под себя меж ног поскрёбыша усаживала. Воду грела до тепла, поливала ею на себя, а та, стекая с тела, попадала на ребёночка. Напрямую лить на дитё нельзя, оказывается. На него должна попадать вода только с тела мамы, ибо только такая вода будет полезная для него да лечебная.

Грудничков только так и купали, и никак по-другому не делали, а в грудничках поскрёбыши ходили годков до трёх, а то и более. Бабы, нарожав детей полный кут, старались грудью кормить как можно дольше, чтоб матёрая не доставала их с последующей беременностью. Остальных детей «сливали» лишь по маминому усмотрению.

К тому времени как солнце над головами поднялось, мама ушла на бабьи сборы общие. У одной на Роды [70] народился ребёнок увеченный. Сам худой, живот большой и плачет безостановочно. Вот большуха и решила переродить его в Матери Сырой Земле по ритуалу древнему. Для того весь бабняк и собирался для общего мероприятия. Зорьке очень хотелось на это действо взглянуть хоть одним глазком. Слухи ходили по баймаку с самой Троицы. [71] Такое не часто делалось. Любопытно было до «не могу», но мама не пустила. Надо было готовить на всю семью чистое, а малышне и вовсе новое одеяние. Доставать из закромов, собирать да аккуратно укладывать. Это был день смены белья всего поселения.