Речники

Девятке и всем его ближникам также на год следующий, на седмицу Купальную предстоит поход в лес к еби-бабам [32] хаживать да в свои пятнадцать лет отрываться от мамкиной рубахи с подолами. Да со всего маха окунаться в жизнь взрослую, где гладить по головке больше никто не будет. Будут только бить да приговаривать. Там слёз обиды с унижением всех не вы реветь да переглотать водицей солёною.

Вот и ставил молодняк себе прививки заранее этими праздниками бесшабашными, чтоб не убиться, ударившись о жизнь взрослую со всего-то маха в неё плюхнувшись. Надобно было не обижаться, когда обидели. Не унижаться, когда унизили. Ни быть злопамятным, но и не забывать плохого что тебе сделано. Да перед бабами не робеть коль где прижать придётся-представится. Дети речников всегда были сильней духом, чем физически, а коли силушка не подводила, то это уже были не люди, а камни железные заточенные под жизнь со всеми её закидонами.

Под утро, когда игры на убыль пошли от усталости, где-то рядом совсем волчий вой из леса донёсся пугающий. Притом вой семейный, а не одиночки заблудившегося. Все резвящиеся как один играться бросили да наружу высыпали. В эту ночь не парились, оттого и на реку не бегали, потому и не заметили, что снег повалил, да такой густой, с огромными лохматыми хлопьями.

– Вот и первый снег, – с горечью да тревогой в голосе проговорила Зорька сама себе.

В раз большуха пробудилась в ней выбранная. Вспомнила рыжая о своей ответственности, да о том, что уже почитай взрослая, а на ней детворы куча целая. Задрала девка голову к небу пасмурному да с досадой кому-то попеняла голосом:

– Ну, не мог ты чуток повременить со своими покровами?

Но тут и Девятка вспомнил, что он атаман ватажный, а ни посикуха мамкина. Почуял он себя хоть невеликой, но единственной защитой тех, кто рядом был. Осмотрелся да громко скомандовал:

– Так. Припасы все собрать да стаскать в укрытие. Мелюзга! Все в шалаш забились и носа наружу не кажете.

Но никому ничего объяснять не требовалось даже самым маленьким. Быстро, молча сносили еду, что нашли да в шалаше спрятались. Пацаны изнутри укрепили полог да по очереди стали зверя караулить. Остальные спать попадали.

Волк не только самым злейшим был врагом в те времена далёкие. Волк единственный зверь – людоед по своему предпочтению. Мужика побаивался, коли тот ведёт себя как мужик. Баб взрослых и так, и эдак. Как получится. Кого боялся да не подходил лишь издали приглядывая. Кого не боялся, пусть та хоть из орётся, хоть из машется. Как волк понимал кого бояться из баб стоит, а кого нет одному ему ведомо.

А вот детей волк не боится никогда. Зорька на всю жизнь запомнила слова Данавы – колдуна родового: «Человеческий детёныш для серого – главное лакомство. На детей, коли найдёт, нападает всегда, начиная с самых маленьких. И даже коли будет много вас, то это не остановит, а только порадует».

Зорька знала и то что волчица, глава семьи в этом лесу обитающая, с первым снегом свой приплод последний ставит «на тропу походную». И вся семья волчья: дядьки да тётки, переярки агрессивные до того времени на краю земель родового логова державшиеся да на днёвки свои морды не совавшие, где она растит своё потомство последнее, объединяются. С первым снегом у волков начинается время походов да рейдов охотничьих. Время кочевой жизни до самых волчьих свадеб, [33] чтоб им провалиться людоедам проклятым.

Знала Зорька и то что эта семья конкретная, невдалеке от артельных загонов жившая, [34] по специализации «козлятники», то есть охотились они на козлов-оленей исключительно, но от этого спокойней не становилось на душе у ярицы.

Спала она чутко, просыпаясь постоянно от каждого шороха, но Вал, да будет он вечно сыт да обласкан девами, миновал их карой лютою. Волчья семья повыла, повыла, да и ушла, не показав ушей серых, оставив на этот раз детей в спокойствии.

Днём, пока девки перекус готовили, пацаны шалаш разобрали до мелочи. Стаскали брёвна с жердями обратно в лес, где брали давеча. Шкуры со шкурками на телеги сложили. Все поели, но без распития медоварного, что ещё ночью кончилось. Отдраили котлы закопчённые, «приспособы» поварские, посуду в реке вымыли, загрузили это всё на возы да потащили их обратно в селение. Праздник кончился. Кумоха выгнана. Уставший да опустошённый праздником, но шибко довольный ночами бессонными, возвращался домой молодняк речной …

5. Кому на роду написано сгореть в синем пламени в воде не утонет, выплывет. Кому суждено утонуть не сгорит, из любого пожара выскользнет. Ну а коли угораздило тебя бабой родиться, вообще бояться нечего. Хрен чем убьёшь живучую…

Вот не задался у Данухи день почитай с самого пробуждения. Да и какое это к маньякам ссаным пробуждение? Коль ни свет ни заря разоралась Воровайка – ручная сорока Данухина, что при её куте приживалкой устроилась. Эту птицу за беспредел да лютость звериную боялся весь баймак пуще самой большухи бабняка Нахушинского. Была она словно сучка злобная. Но в отличие от последней не кусалась, а щипалась болезненно да клевалась исподтишка, абсолютно границ не ведая, в своих бесчинствах необузданных.

Большуха сорочьи выходки прилюдно хаяла неодобрением. Уговорами Воровайку укоряла, кулачищем грозила своим увесистым, но и решительно не пресекала её беспутное поведение, мотивируя это тем, что она, видите ли, тварь природная, а знать без повода ни клюнет, ни обсерит мимоходом нечаянно, а раз случилось от неё чего непотребного, то поделом тебе да за дело видимо, наперёд будешь знать.

Так вот эта засеря пернатая ещё до рассвета бойко по полу прыгая, шурша сеном словно боров перекормленный, злобно лаяла как собака спесивая на входную шкуру турову. Вековуха на неё спросонок цыкнула, потом наотмашь бросила, что попало под руку, только чем не помнит, запамятовала. Помнит только, что промазала. А та всё равно не успокаивалась, словно нежить какая в неё вселилась да там буйствует.

Баба, кряхтя, попыталась встать на свои больные ноженьки, но клюка к лежаку приставленная качнулась, да рухнула на ступни опухшие, вдобавок покалечив и без того «ходилки» испорченные. Большуха в ярости громко выругалась, притом матюки подобрала на загляденье аж сомой понравились. Лишь заслышав мат забористый, хозяйки разгневанной, сорока быстрыми скачками до входной шкуры допрыгала, а там юркнула в щель не понять откуда взявшуюся. Вот и лови эту дрянь теперь по всей площади.

В жилище ещё темно было, лишь огни очага мерцали тускло светом малиновым. Вековуха всё же встала. В раскоряку до очага до топала грузно с ноги на ногу переваливаясь да при этом руками по сторонам размахивая. Покормила огонь домашний сухими чурками. Подула на угли ласково. От чего Данухина нора просторная осветилась молодым огнём. Он запрыгал язычками пламени из стороны в сторону в отличие от хозяйки своей радостный.

Осмотрелась баба внимательно, выискивая, что могло это крылатое отродье так вы бесить. Ничего не нашла необычного. Верталась к лежаку травяному, подобрала клюку старую покряхтывая да тяжело, с трудом переставляя ноги пухлые поковыляла вслед за «сорочьим наказанием».

Время было предрассветное, тихое. Весь баймак погрузился в пелену тумана лёгкого, плывшего вдоль реки медленно, от чего мерещилось будто сама земля за рекой плывёт в равномерном движении. Огляделась Дануха вокруг, прислушалась. Идиллия была полная, безмятежная, ничем не пуганная.

Она глаза прикрыла да воротить начала голову. Сначала справа налево, затем слева направо, проверяя округу колдовским умением. Все бабы ведьмы на белом свете. Кто бы спорил с этим утверждением. Только большуха Нахушинская даже среди отродья ведьменного была особенной. Глаза с прищуром открыла в туман на реке всматриваясь. Опять закрыла да резко носом зашмыгала, будто собака угол обнюхивая. Наконец громко хрюкнула, смачно плюнула, глаза открыла да в сердцах злобно выдала:

– Убью, дрянь хвостатую, – да стала шарить взглядом по земле в поисках всех бед виновницы, но от сороки уж след простыл, оттого прошипела злобно в тишину туманную грозя кулаком увесистым, – поймаю, дрянь. Перья повыдёргиваю. Затолкаю во все дыры, что найду. Особливо в глотку твою мерзкую.