Red is my favourite colour

Я нехотя перевернулся на бок, и тело отозвалось ноющей болью. Завтра я буду жалеть о том, что лёг в обуви, но сейчас мне всё равно. Когда я думаю о том, что там, в другом конце гостиной, её нет, мне как будто Гиппогриф ударяет копытом в грудь. Как так? Этого просто не может быть! В любой момент я мог постучать в дверь и увидеть её глаза, пусть даже и придумывал всякую чушь, как повод — лишь бы просто встретиться. А сейчас? Сейчас, когда я бы мог сказать ей что-то важное, у меня нет возможности. Её нет рядом, и это меня убивает.

Я скучаю.

Два слова подобны ледяной воде, в которую я сам себя безжалостно окунаю. И ты, идиот, собирался перевестись, серьёзно? Я зарылся пальцами в волосы и устало, отчаянно вздохнул. Невыносимая тоска разъедала мою душу будто желчь броненосца. Такая боль посещала меня лишь дважды: когда я думал о родителях, и когда болела сестра. Неужели всё настолько серьёзно? Я просто не могу в это поверить, я не могу признаться! Это невозможно — вот так страдать из-за человека, который тебе даже не родной. Это противоестественно. Тем более делать себе больно из-за него! Я снова вспомнил об ожогах, о который говорил Оминис. В минуты отчаяния мне приходило в голову умереть, если сестра не поправится, но то сестра — родной человек, а из-за любви?… Бред какой-то. Даже если Амелия так сильно влюблена в этого кретина, он совершенно не стоит таких жертв. Никто не стоит.

Темноту комнаты рассекал еле заметный, рассеянный лунный свет, просачивающийся через витражи окна. Он падал аккурат на сундук около моей кровати. Рука сама потянулась к защёлке, и когда крышка приподнялась, до моего носа долетел аромат её мантии. Лимоны, лимоны, лимоны… ненавижу лимоны.

Всего лишь маленький кусочек ткани. Я слегка защипну его и притяну к себе, потом сразу же положу обратно, клянусь. Ткань невесомая — мантия совсем лёгкая, непредназначенная для холодного времени года. Вот дура, как она ходила в ней всю зиму? Я свернул её неразборчивым комком и прижал к груди, жадно вдыхая уже почти выветрившийся аромат. Мерлин, хоть бы не вспомнить тот вечер в Больничном крыле… Тот позор, тот стыд. Казалось, мои уши уже пылали, как только я подумал об этом. Такое чувство, что там был не я, а всё это было каким-то помутнением рассудка, настоящим наваждением.

Что она сейчас делает? О чём думает? О ком думает?

«Впереди», сказанное Уизли, приятно оседало на языке. Это что же значит, у них ничего нет? Это маленькое слово грело душу, как котёнок, и я наслаждался его теплом, пока была возможность. Мои хаотичные мысли лениво ворочались в голове, и эти вялые рассуждения наконец проводили меня, совершенно слабого и пьяного, в беспокойный, но полный надежды сон.

***

Мы уходили из кафе стремительно, потому что я снова сглупила. Бурным порывом желания подскочила к тому завядшему цветку и лишь дотронулась до стебля, как он чудом ожил — стал поднимать бутон и распускаться буквально на глазах. Хорошо, что горшок стоял в углу, а посетители были настолько заняты обсуждением испорченной вмиг погоды, что никто не заметил этого абсурда. Никто, кроме Альберта. Он укоризненно покачал головой, затем быстро расплатился и потащил меня обратно в гостиницу.

— Чем же вы думали, душа моя? — старался перекричать звуки города профессор, пока мы мчались по мокрым улицам. Ещё прозрачные лужи звонко разбивались под ногами, брызгая водой на наши штанины.

Профессор забавно бежал, прикрывая голову газетой, которая уже изрядно намокла, и с неё стекала печатная краска. Я не могла сдержать смеха, охваченная азартом и радостью, вызванными дождём. Хотелось завизжать от восторга, остановиться и подставить упругим каплям лицо. Корбатову, похоже, такая погода была не по душе — он странно косился на улыбающуюся меня и старался бежать под карнизами магазинов, постоянно бормоча на русском. Готова поклясться, то были отборные ругательства.

Мокрые и жалкие, как дворняги, мы топтались на пороге гостиницы, пытаясь хоть как-то привести себя в нормальный вид — хозяйка производила впечатление дотошной леди, которая если не поругает нас, так точно одарит пренебрежительным взглядом. На удивление, она, завидев нас ещё из окна, уже суетилась у стойки ресепшен: разливала горячий чай и давала быстрые указания своей молодой родственнице.

Глупая улыбка не сходила с моего лица, даже когда всё тело била дрожь от холода — я беспрестанно поглядывала за окно, в которое стучал дождь, как друг, зовущий гулять во двор. Непривычная мне обстановка, незнакомые, но приветливые люди, смешной и добрый профессор рядом, который даже в дождь думал о трубке и прятал её глубже под пальто, — всё это пробуждало меня от липкой флегматичности, в кокон которой я попала совсем недавно. Такие искренние детские эмоции за последний год я испытывала дважды: оказавшись в ванной старост и тогда, в Крипте, с… Себастьяном. Вдруг я снова поникла, распутывая беспорядочный клубок мыслей и воспоминаний. Душу кольнуло иглой тоски и грусти. К этому времени в моих руках уже дымилась кружка, от которой пахло малиной и лимоном, а я до предела оттягивала рукава куртки, чтобы никто не видел позорные ожоги на моих запястьях. Профессор остался сидеть в гостиной, разговорившись о погоде с остальными постояльцами, а я понуро побрела наверх под сочувствующие взгляды двух милых дам.

Тяжесть колючего пледа на моих плечах напоминала о тяжести пиджака, который так и лежал на кровати. И чего я ждала? Что кто-то придёт и заберёт его, или, может, у него самого вырастут ноги, и он убежит к хозяину? Я усмехнулась своим глупым рассуждениям и с грохотом, которого не хотела, поставила тяжёлую кружку на прикроватную тумбочку. С подозрением косилась на пиджак, не решаясь ни взять его и переложить в другое место, ни просто сесть рядом, хоть места на кровати было предостаточно. Вся комната пропиталась запахом жжёного дерева, из-за которого чесался нос, и ворошились странные чувства внутри. Я нервно задёрнула шторы, и комната приобрела тёплый тон, а стук капель о стекло и хлюпанье ног прохожих о лужи создавали уютную и будоражащую атмосферу. Я не решалась взглянуть на ожоги. Это был слишком глупый, слишком опрометчивый поступок из-за какого-то… придурка! Ни один человек не стоит того, чтобы из-за него делать себе больно или пытаться умереть. Знала я это точно, но почему же тогда сделала это? При каждом воспоминании о том вечере душу будто пронзало молниями, и я задвигала эти мысли куда-то очень далеко, в самый глубокий ящик подсознания, лишь бы не мучаться. Как только представлю, что обо мне думает Себастьян после выходки Уизли, мне хочется удвоить свою силу и довести начатое под лестницей до конца.

Через время раздался скромный стук в дверь, и уже сухой и оттого весёлый профессор протянул мне конфету, как он сказал, «к чаю», а затем тактично удалился, напомнив, что завтра утром мы отправляемся загород. Стянутое тучами небо сыграло роль плотного занавеса, и комната погрузилась в волнующий полумрак.

Я безразлично положила конфету около совсем остывшей кружки и только потом взглянула на неё внимательнее: нуга с орехами. В сердце ёкнуло, и я вспомнила об Анне. Как мне всех их не хватает: шумной и дерзкой Натти, милой и скромной Поппи, влюблённой и любопытной Анны… Может, всё же написать им всем письмо? Они же, наверное, ждут, скучают, думают обо мне… надеюсь.

Охваченная сиюминутным желанием, я достала пергамент и перо с чернилами, но, расположившись на полу, отодвинула их прочь. Что мне написать? Внезапно стало ужасно больно от пропасти, что разделяла нас. Я не знаю, чем живут мои подруги, что у них происходит в душе, а они не знают того же обо мне. Почему так? Почему я пропустила целый год, борясь с ветряными мельницами, тратя себя на какие-то маловажные вещи, а не на налаживание отношений с друзьями? В итоге получается, что я только всё испортила: Натти с Поппи отдалились, Анна злится из-за Себастьяна, а сам он разочаровался, видно, во мне. И всё Гаррет! Я со злостью ударила рукой о каркас кровати. Какого чёрта он полез ко мне на глазах у всех? Тогда, у Шарпа, я прочитала на его лице какое-то намерение, но он не решился, а потом что? При всех решился, значит?

Я в отчаянии уронила на грудь голову, сминая в пальцах пустой пергамент. Что бы я ни написала, всё будет бесполезно. Прошлого не исправить, тем более буквами. Нам всем предстоит поговорить после моего возвращения, хотя бы о том, что случилось после поэтического вечера. Не могу поверить, что всё так закончилось — шли мы туда такие воодушевлённые, такие счастливые и беззаботные, а теперь этот день навсегда застрянет в моей памяти, как один из худших.

И что же, я просижу так всю ночь на полу, потому что боюсь приблизиться к куску ткани? Ну уж нет! Я рывком поднялась на ноги и, пока не передумала, схватила его кончиками пальцев. Тяжёлая материя покачнулась от такого порыва и чем-то твёрдым ударила по колену.

— Что за чёрт? — насупилась я, отодвигая пиджак подальше.

Страшась неизвестности, я осторожными движениями ощупала внутренний карман, в котором определённо точно лежало что-то твёрдое. Потянувшись туда, отдёрнула руку, испугавшись своих мыслей и намерений. Вдруг это его личный дневник? Такое недопустимо читать и даже брать в руки! Вспомнить только тот случай в поезде, когда Имельда и Саманта пытались добраться до моего. Я украдкой посмотрела на тетрадь, мирно посапывающую в недрах вещей, горой лежащих в чемодане. Всё же великий соблазн — залезть и посмотреть, о чём думает интересующий тебя человек. Кажется, я начинаю понимать любопытство девочек…