Реформатор
Шрифт:
Президент пытался вернуть стране управляемость, упразднял старые, учреждал новые органы власти. В результате страна становилась еще более неуправляемой. Регионы расползались в разные стороны, как раки из перевернутой корзины, хотя внешне все подчинялись его решениям, а поначалу так даже обнаруживали в них некую глубинную (мол, давно надо было так сделать) логику. Он выстраивал авторитарную модель управления, но как каменщик, который день работает, два пьет и три отдыхает. Было совершенно очевидно, что подобная модель (когда он один принимает решения и отвечает за все) ему не в кайф, что он слишком (потому собственно и привели к власти) незначителен и (чем-то) запуган, чтобы единолично отвечать за жизнь общества, превратить свои власть и волю в единственный термометр для измерения температуры страны, единственное Солнце и единственную Луну на ее небосклоне. Он отдалял одних, приближал других воров (не воров тогда рядом с властью не было), убеждал их блюсти государственные
Какими-то пустыми, ненужными, а то и вредными для страны оказывались его дела. То он встречался с японцами, невнятно (не отдадим никогда, но рано или поздно обязательно отдадим) говорил с ними про острова. По его глазам, однако, было видно, что плевать ему и на острова, и на японцев. То принимал в Кремле оборотистую бабищу — вице-премьера по социальным вопросам, которая пела ему (а он с серьезным видом слушал), что в каждую сельскую школу доставлено по три компьютера. Между тем, вся (за вычетом Москвы и Питера) Россия месяцами сидела без света (его отключали независимо от того, платили за него или нет), а сельские школы, в которые бабища будто бы отправила компьютеры, повсеместно закрывались из-за отсутствия учеников, учителей и учебников. В одной газете тогда как раз написали о том, как молодую сельскую учительницу, возвращавшуюся зимним вечером из школы в деревню, прямо на дороге растерзали… волки. Она несла с собой тетради, и пока поджигала их одну за одной, волки не решались напасть, Но тетради быстро закончились. По общему мнению, учительнице не хватило трех тетрадей, чтобы добраться до дома.
То есть президент как бы нехотя снаряжал телегу, на которой в путь должен был отправиться… кто? Или все-таки — он сам? Но тогда откуда тоска, дрожащие руки, круги под глазами?
Как бы там ни было, Никите тогда был известен еще один человек, тоскующий и переживающий не меньше (больше?) президента — Савва.
Президент тосковал потому что не знал, что делать, кто виноват и кому это (то, что происходит) выгодно. Савва — потому, что президент не спрашивал его, Савву, что делать, кто виноват и кому это выгодно. Савве казалось, что если президент позовет его и спросит, а он ответит, и президент с ним согласится, то два минуса: тоска президента и тоска Саввы дадут плюс — национальную идею для России, которая всегда есть действие. Савва не мог понять, почему президент который уже год не зовет его, не спрашивает? Ведь золотое (когда можно что-то сделать) время стремительно истекает.
«Еще немного, — говорил Савва, — и любое, даже самое правильное его решение, автоматически пойдет во вред стране. Все будет оборачиваться против него, независимо от того, будет он что-то делать, или нет. Конечно, — качал головой Савва, — не выполнять обещания плохо. Но еще хуже — выполнять, когда их время прошло, когда люди хотят другого».
«Чего люди хотят?» — спросил Никита.
«Люди хотят знать точное время, — ответил Савва, — хотят знать, когда им просыпаться утром и ложиться спать ночью. Лидера нации можно уподобить часам. Всякие часы имеют свой завод, ресурс, будильник. Наши часы не зазвонили в назначенное время. Людям это не понравилось. Никто не может понять, какое время они показывают? Когда народ перестает верить часам, он их в лучшем — для часов — случае выбрасывает, в худшем — разбивает. И заводит себе новые».
«Но ведь они еще идут», — возразил Никита, вспомнив как бодро президент взбежал по застланному красным ковром трапу самолета с надписью «Россия», унесшего его с визитом дружбы в островное государство Фиджи.
«Только время по ним никто не сверяет», — вздохнул Савва.
… «Хочешь показать макет президенту? Зачем?» — искренне удивился отец.
«Как зачем? — не менее искренне удивился Савва. — По меньшей мере, по двум причинам. Во-первых, власть в России священна даже тогда, когда лишена внутреннего содержания. А во-вторых, страну жалко. Смотри, что будет с нами, если оставить все как есть, через… — ввел в компьютер команду, — пять лет».
Человечки, реки, горы, леса и города сбились в сплошную серую массу, как если бы из них варили студень. Потом макет как-то незаметно просел, обеслесел и обезлюдел. Освещенными во всей России остались Москва, Питер и почему-то Ханты-Мансийск, по главной улице которого двигалось что-то вроде бразильского карнавала. Вдоль многих рек, дорог и горных хребтов определенно возникли укрепленные
границы. Человечки, хоть их и стало значительно меньше, обрядились в камуфляж, зарылись в окопы, то тут, то там постреливали друг в друга из гаубиц. Чукотка, Дальний Восток отвалились от макета. Какую-то разорванную мерцающую (видимо, напоминали о себе зарытые ядерные отходы) гармонь напоминала теперь укороченная Россия. Большинство нефте- и газопроводов уже не действовали, бесследно растворились в земле, как хирургические нитки в человеческом теле. Вдоль действующих — обветшавших, заштопанных, как носки, вылезших, как варикозные вены наружу — зелеными носатыми жуками ползали танки.«Хочешь напугать президента плохим предсказанием? — усмехнулся отец. — С каких это пор наша власть боится плохих предсказаний? Плохая конъюнктура — воздух, которым она дышит, среда обитания, внутри которой она кует свою копеечку».
«Ладно. Посмотри, что будет через десять лет», — склонился над компьютером Савва.
Светящийся смерч, как штопор, ввинтился в макет. Европейские области, похоже, отпали. Россия начиналась теперь за Уралом. Если, конечно, это была Россия, потому что по степям там гонялись за… бронепоездами всадники в лисьих малахаях и с пиками. Россия (точнее изломанный, как чудом не вылетевший из оконной рамы кусок стекла, ее остаток) предстала в виде дымящихся развалин, вселенской свалки, по которой замедленно бродили люди (отребье) в отрепьях. Относительно цивилизованная жизнь теплилась в огороженных то ли гетто, то ли укрепленных колониях, куда (это было в высшей степени странно) постоянно (на самолетах и этих самых, преследуемых всадниками в малахаях с пиками, бронепоездах) доставлялись люди из-за пределов России. Столицей страны, похоже, теперь был Иркутск. Вокруг него по берегам Байкала расположились загадочные гетто.
«Что это такое?» — полюбопытствовал Никита.
«К нам со всего мира будут свозить больных СПИДом и какой-то новой, разрушающей мозг, болезнью, — объяснил Савва, — чтобы они, значит, спокойно доживали на берегу Байкала — единственном в России свободном от ядерных отходов месте. За каждого больного российскому правительству выплачиваются какие-то деньги. Это будет основная статья пополнения бюджета страны. Сначала от больных очистят Скандинавию, потом Австралию и Канаду. До Африки, кажется, дело не дойдет. Если верить компьютеру, то соответствующий закон Дума примет в две тысячи седьмом году чуть ли не единогласно. Во-первых, объяснят депутаты, к нам будут привозить культурных, свободных людей, носителей демократии на генетическом, так сказать, уровне. Общаясь с ними, наш серый, косный народ будет учиться жить по законам свободы и рынка. Во-вторых, наконец-то в стране появятся необходимые деньги для дальнейшего продвижения по пути реформ. В-третьих, наши ученые-медики получат шанс выйти на лидирующие в мире позиции в борьбе со СПИДом, создать вакцину против этой “чумы двадцать первого века”. А почему нет? — усмехнулся Савва. — Какая, собственно, разница между отходами — ядерными и человеческими? Разве они виноваты в том, что они — отходы?»
«Согласен не виноваты, назовем их так, вынужденные отходы, — сказал Никита. — Но почему Россия добровольно превращает себя в страну отходов?»
«На эту тему можно говорить бесконечно. Но лучше, — кивнул на макет Савва, — этому помешать. Что я и пытаюсь сделать. Один», — внимательно посмотрел на отца..
«Ну и что?» — повторил отец.
Худой, седой, всклокоченный, с мотающимся по шее кадыком, в длинном расстегнутом белом плаще, он напоминал Никите попугая, выучившегося задавать дурные вопросы и принципиально не слушать на них ответов.
«А то, что через десять лет России не будет, — ответил Савва. — Я понимаю, — упреждающе поднял вверх руку, — ты скажешь, что ему плевать. Но ведь он-то исчезнет еще раньше. Это должно его волновать?».
«Ты находишься в плену ошибочной версии, — пожал плечами отец, — пытаешься служить проигранному делу, спасти то, что нельзя спасти».
«Не спасти, — уточнил Савва, — дать новую жизнь, если угодно, переиначить генетический код, направить по новому пути».
«Ты знаешь, что эти твои действия, — остекленев глазами, покачнулся отец, на мгновение потеряв сознание, — приведут к диаметрально противоположному результату. Ты хочешь спасти щепку внутри огромного водоворота, который должен утянуть в себя весь мир. Более того, думаешь, что если ты каким-то образом вытащишь щепку из водоворота, он сам собой успокоится, отступит, пощадит мир. Это изначально непродуктивно. Знаешь, с чем можно сравнить судьбу?» — вдруг спросил у Саввы.
«С чем угодно, — ответил Савва, — перечень сравнений бесконечен, как список мертвых».
«С непорочным зачатием, — ответил отец. — Оно происходит независимо от того… стоит у кого-то или не стоит. Отойди, сынок, не мешай событиям идти своим чередом».
«Отойду, — усмехнулся Савва, — если ты внятно объяснишь мне, почему у меня нет шансов на успех. Я тоже верю в судьбу. Она подсказывает мне, что у меня получится. Мы с тобой как будто стоим посреди чистого поля. Ты говоришь, что ветер подует в эту сторону. Я — что в ту. Почему ты так уверен, что ты прав, а я нет?»