Реформы и реформаторы

Потом легким и быстрым, видимо, давно привычным движением распахнула на себе платье, и он увидел все ее прекрасное, юное, как у семнадцатилетней девушки, золотисто-смуглое, точно из слоновой кости, точеное тело.

Ретивой подталкивал его сзади и шептал ему на ухо:

– Целуй во чрево пресвятое да в сосцы пречистые! Тихон потупил глаза в смущении.

– Не бойся, дитятко! – проговорила Акулина с такою ласкою, что ему почудилось, будто бы слышит он голос матери, и сестры, и возлюбленной вместе.

И вспомнилось, как в дремучем лесу у Круглого озера целовал он землю, и глядел на небо, и чувствовал, что земля и небо – одно, и плакал, и молился:

Чудна Царица Богородица,Земля, земля мати сырая!

С благоговением, как образ, поцеловал он трижды это прекрасное тело. На него повеяло страшным запахом; лукавая усмешка промелькнула на губах ее – и от этого запаха, и от этой усмешки ему стало жутко.

Но платье запахнулось – и опять сидела она перед ним, величавая, строгая, святая – икона среди икон.

Когда Тихон с Емельяном вернулись на прежнее место, все запели хором, по-церковному, уныло и протяжно:

Дай нам, Господи, Исуса Христа,Дай нам, Сударь, Сына Божия,И Святого Духа Утешителя!

Умолкли на минуту, потом начали снова, но уже другим, веселым, быстрым, словно плясовым, напевом, притопывая ногами, прихлопывая в ладоши – и у всех глаза стали пьяные.

Как у нас на ДонуСам Спаситель во дому,И со ангелами,Со архангелами,С херувимами, Сударь,С серафимамиИ со всею Силою Небесною.

Вдруг вскочил с лавки старик благообразного постного вида, каким пишут на иконах святого Сергия Радонежского, выбежал на середину горницы и начал кружиться.

Потом девушка лет четырнадцати, почти ребенок, но уже беременная, тоненькая, как тростинка, с шеей длинной, как стебель цветка, тоже вскочила и пошла кругом плавно, как лебедь.

– Марьюшка-дурочка, – указал на нее Емельян Тихону, – немая, говорить не умеет, только мычит, а как Дух накатит, поет что твой соловушко!

Девушка пела детским, как серебро звенящим, голосом:

Полно, пташечки, сидеть,Нам пришла пора лететьИз острогов, из затворов,Из темничныих запоров.

И махала рукавами рубахи, как белыми крыльями.

Парфен Парамоныч сорвался с лавки, словно вихрем подхваченный, подбежал к Марьюшке, взял ее за руки и завертелся с нею, как белый медведь со Снегурочкой. Никогда не поверил бы Тихон, чтоб эта грузная туша могла плясать с такою воздушною легкостью. Кружась, как волчок, заливался он, пел своею тонкой фистулою:

На седьмом на небесиСам Спаситель закатал.Ай, душки, душки, душки!У Христа-то башмачкиВедь сафьяненькие,Мелкостроченные!

Все новые и новые начинали кружиться.

Плясал, и не хуже других, человек с деревяшкой вместо ноги – как узнал впоследствии Тихон, отставной капитан Смурыгин, раненный при штурме Азова.

Низенькая, кругленькая тетка, с почтенными седыми буклями, княжна Хованская, вертелась как шар. А рядом с нею долговязый сапожный мастер. Яшка Бурдаев прыгал, высоко вскидывая руки и ноги, кривляясь и корчась, как тот огромный вялый комар с ломающимися ногами, которого зовут караморой, и выкрикивал:

Поплясахом, погорахомНа Сионскую гору!..

Теперь уже почти все плясали, не только «в одиночку» и «всхватку» – вдвоем, но и целыми рядами – «стеночкой», «уголышком», «крестиком», «кораблем Давидовым», «цветочками и ленточками».

– Сими различными круженьями, – объяснял Емельян Тихону, – изображаются пляски небесные ангелов и архангелов, парящих вкруг престола Божия, маханьем же рук – мановенье крыл ангельских. Небо и земля едино суть: что на небеси горе, то и на земле низу.

Пляска становилась все стремительней, так что вихрь наполнял горницу; и казалось, не сами они пляшут, а какая-то сила кружит их с такой быстротою, что не видно было лиц, на голове вставали дыбом волосы, рубахи раздувались, как трубы, и человек превращался в белый вертящийся столб.

Во время кружения одни свистели, шипели, другие гоготали, кричали неистово; и казалось тоже, что не сами они, а кто-то за них кричит:

Накатил! Накатил!Дух Свят, Дух,Кати, кати! Ух!

И падали на пол в судорогах, с пеною у рта, как бесноватые, и пророчествовали, большею частью, впрочем, невразумительно. Иные в изнеможении останавливались, с лицами красными как кумач или белыми как полотно; пот лил с них ручьями; его вытирали полотенцами, выжимали мокрые насквозь рубахи, так что на полу стояли лужи; это потение называлось «банею пакибытия». И едва успев отдышаться, опять пускались в пляс. Вдруг все сразу остановились, пали ниц. Наступила тишина мертвая, и, так же как давеча при входе Царицы, пронеслось благоговейнейшим шепотом:

– Царь! Царь!

Вошел человек лет тридцати в белой длинной одежде из ткани полупрозрачной, так что сквозило тело, с женоподобным лицом, таким же нерусским, как у Акулины Мокеевны, но еще более чуждой и необычайной прелести.

– Кто это? – спросил Тихон рядом с ним лежавшего Митьку.

– Христос-Батюшка! – ответил тот.

Тихон узнал потом, что это беглый казак Аверьянка Беспалый, сын запорожца и пленной гречанки.

Батюшка подошел к Матушке, которая встала перед ним почтительно, и «поликовался» с нею, обнял и поцеловал трижды в уста.

Потом вышел на середину горницы и стал на небольшое круглое возвышение из досок, вроде тех крышек, которыми закрываются устья колодцев.

Все запели громогласно и торжественно:

Растворилися седьмые небеса,Сокатилися златые колеса,Золотые, еще огненные —Сударь Дух Святой покатывает.Под ним белый конь не прост,У коня жемчужный хвост,Из ноздрей огонь горит,Очи – камень маргарит.Накатил! Накатил!Дух Свят, Дух,Кати, кати! Ух!