Река Богов

– Что вы думаете о саде?

– Думаю? Что мне о нем думать, я просто его делаю, вот и все.

– Ну, как человек, который его делает, что вы о нем думаете?

Кришан переворачивается на спину. Парвати чувствует, как ее лица касается теплый ветерок.

– Из всех моих проектов это самый грандиозный, и я думаю, что горжусь им больше, чем всеми остальными. Полагаю, если его увидят люди, то это мне очень поможет в карьере.

– Моя мать считает, что сад недостоин меня, – говорит Парвати. Раскаты грома сегодня раздаются уже совсем близко. – Она думает, что мне следует насадить деревья от любопытных взглядов. Ряды фикусов, как в садах в пригороде. Но и без деревьев здесь у нас достаточно уединения, не так ли?

– Да-да, конечно. Да…

– Странно… Как будто уединение действительно доступно только нам. Там, в пригороде, у них обнесенные стеной сады, засаженные фикусами, и чарбаг, но всем известно, чем вы занимаетесь в любую минуту.

– Во время матча что-то произошло?..

– Я просто совершила глупый поступок. Очень глупый. Я думала, что каста – это то же самое, что и класс.

– И что же случилось?

– Я показала всем, что не принадлежу к их классу. Кришан, моя мать хочет, чтобы я уехала с ней в Котхаи. Она говорит, что беспокоится за меня из-за войны. Она боится, что на Варанаси могут напасть. На Варанаси никто не нападал уже в течение трех тысяч лет. На самом деле ей просто хочется держать меня в качестве заложницы и требовать от господина Нандхи миллион разных вещей: дом в пригороде, автомобиль с шофером, ребенка-«брахмана»…

Она чувствует, как напрягся Кришан.

– И вы поедете?

– Я не могу уехать в Котхаи и не могу перебраться в пригород. Но, Кришан, я не могу оставаться и здесь, на этой крыше. – Парвати садится, прислушивается. – Который час?

– Одиннадцать тридцать.

– Я должна идти. Мать скоро вернется. Она и за миллион рупий не согласится пропустить очередную серию «Города и деревни».

Парвати стряхивает пыль и мелкую гальку с одежды, поправляет полы сари, перекидывает длинные прямые волосы через левое плечо.

– Извините, Кришан. Мне не стоило вас так нагружать своими проблемами. У вас своя работа – растить мой сад.

Она бежит босыми ногами по тропинке. И через несколько мгновений снизу раздаются первые аккорды мелодии-заставки к «Городу и деревне».

Кришан переходит от грядки к грядке, продолжая подвязывать саженцы.

Господин Нандха отталкивает тарелку, не прикоснувшись к еде.

– Я не могу есть подобную пищу.

Госпожа Садурбхай не убирает тали, а продолжает упорно стоять у плиты.

– Это хорошая и честная деревенская еда. Что вас не устраивает в моей стряпне? Почему вы отказываетесь есть?

Господин Нандха тяжело вздыхает.

– Пшеница, бобовые, картофель… Углеводы, углеводы, углеводы. Лук, чеснок, буйволиное масло. Тяжелые, очень тяжелые специи.

– Мой муж… – начинает объяснять Парвати, но господин Нандха перебивает ее.

– У меня «белая» диета. Она доскональнейшим образом скалькулирована и сбалансирована по аюрведическим правилам. Куда делся лист с подробным описанием моей диеты?

– Туда же, куда и кухарка!

Господин Нандха хватается за край стола. В нем это накапливалось уже очень давно, подобно муссону, собиравшемуся в его нервных клетках. Еще до нежданного пришествия госпожи Садурбхай, вторгшейся в его жизнь, подобно элитной гвардии Саджиды Раны; еще до достопамятного совещания, когда политическая реальность посягнула на его призвание и чувство долга; даже еще до того, как он открыл коробку с изображением Калки, Сыщик Кришны уже был преисполнен ощущением, что почти в одиночку ведет борьбу с безумием, что он единственный стоит на защите порядка наперекор набирающему силу хаосу. И пусть все другие капитулируют, он все равно останется непреклонен и будет высоко держать меч, с помощью которого он в конце концов по кончит с эрой Кали – Кали-югой. Но теперь она проникла и сюда, в его дом, на его кухню, кружит вокруг его стола, обхватывая своими белыми слепыми корнями его несчастную жену.

– Вы приезжаете в мой дом, переворачиваете его с ног на голову, выгоняете мою кухарку, выбрасываете мои диетические рекомендации, а я прихожу домой после изнурительного рабочего дня, и вместо нормальной еды мне подают какую-то бурду, которую я не могу есть!..

– Но, дорогой, мама ведь хотела как лучше, – говорит Парвати, однако у господина Нандхи костяшки пальцев уже побелели от негодования.

– Там, откуда я приехала, сыновья уважают матерей, – провозглашает госпожа Садурбхай. – Вы меня совершенно не уважаете, считаете невежественной и суеверной крестьянкой из деревни. Вы выше небес вознеслись со своей персоной, важной работой, европейским образованием, жуткой заунывной западной музыкой, безвкусной «белой» едой, которую могут есть только младенцы, а для настоящих мужчин, занимающихся настоящей работой, она хуже отравы. Вы думаете, что вы – гора, что вы лучше меня, лучше своей жены, моей дочери. Я это прекрасно вижу. Ошибаетесь, вы – не фиренджи! Если бы белые увидели вас, то подняли бы на смех – посмотрите-ка, бабу думает, что он европеец! Могу заверить: никто не уважает индийского гора.

Господин Нандха сам удивлен тому, до какой степени побелели у него костяшки пальцев. Сосуды просвечивают сквозь кожу.

– Госпожа Садурбхай, вы гостья в моем доме…

– В хорошем доме, в государственном доме…

– Да, – отвечает господин Нандха, очень медленно и веско произнося каждое слово, словно оно ведро драгоценной воды, извлекаемое из глубокого колодца. – В хорошем государственном доме, заслуженном моим трудом и преданностью своей профессии. Доме, в котором я имею право рассчитывать на мир, спокойствие и порядок, которых требует моя работа. Вам ничего о ней не известно. Вы ничего не понимаете в тех силах, с которыми я сражаюсь, о врагах, за которыми я охочусь. Созданиях, посягнувших на то, чтобы стать богами. Это нечто, о чем вы не имеете ни малейшего понятия, но что угрожает нашим фундаментальнейшим представлениям о мире. И именно с этим я сражаюсь каждый день. И если моя жуткая заунывная европейская музыка, если моя безвкусная «белая» диета фиренджи, моя кухарка, моя домработница дают мне необходимый мир, покой и порядок в доме с тем, чтобы я мог нормально и полноценно работать, разве можно считать подобные требования неразумным капризом и прихотью?

– Нет, нельзя, – бросает госпожа Садурбхай. Она чувствует, что теряет позиции, но знает хорошее правило: тот глупец, кто погибает, не использовав своего главного оружия. – Неразумным во всем этом я считаю только то, что в вашей такой занятой жизни совсем не осталось места для Парвати.

– Парвати, мой цветок. – Воздух на кухне густой и неподвижный, словно сироп. Господин Нандха чувствует значимость и весомость каждого слова, каждого движения. – Ты несчастна? Тебе чего-то не хватает?

Парвати начинает говорить, но мать перебивает ее:

– Моей дочери необходимо чувствовать, что она жена внимательного, преданного и уважаемого всеми человека, а не скрываться на крыше дома в центре города.

– Парвати, это правда?

– Нет, – отвечает она. – Я думала, может быть…

И вновь мать не дает ей закончить фразу.

– Она могла бы иметь более широкий круг общения. Государственные служащие, адвокаты, бизнесмены, даже политики… Они бы принимали ее, а она могла занять должное место в обществе, блистать, как цветок, и все воздавали бы ей по ее красоте и достоинствам.

– Парвати, любовь моя, я не понимаю, о чем речь. Я думал, мы здесь счастливы.

– В таком случае вы действительно ничего не понимаете, раз не знаете, что моя дочь могла иметь все сокровища Моголов, но отказалась от них ради ребенка…

– Мама! Нет!.. – кричит Парвати.

– …ради достойного ребенка. Ребенка, достойного ее статуса. Настоящего наследника.

В воздухе повисает тяжелое напряжение. Господин Нандха не хочет смотреть на госпожу Садурбхай.

– «Брахмана»? Вы на это намекаете? Парвати, это правда?