Река прокладывает русло

Они еще долго шептались в кровати, то нежно обнимались, то смеялись, то деловито обсуждали будущую жизнь. И если бы остряк Селиков, любивший потешится над Шишкиным, увидел его в эти часы, он ни за что бы не повторил ходячей остроты: «Шишкин такой скупой, что даже жену не ласкает, приберегая ласки на черный день».

26

Был поздний час, тот час, когда все официальные приемы закончены и в кабинете Кабакова остаются только близкие люди для дружеской беседы. Даже диспетчеры управления, зная, что директор комбината еще не вызвал своей машины, старались ему не звонить — все уважали этот полуночный час. Напротив Кабакова сидел Савчук. Между ними на столе лежала телеграмма Баскаева — предписание Савчуку выехать в Москву для доклада на коллегии о причинах отставания фабрики. Кабаков и Савчук разговаривали, как старые друзья, понимающие один другого с полунамека и не желающие касаться того, что и без толкований ясно; со стороны показалось бы, что они беседуют о пустяках, в то время как «пустяки» эти раскрывали им самую глубину происшествия.

— И он новому стилю поддался, — заметил Кабаков, кивая на телеграмму. — Представляешь, как бы это выглядело года три назад? «За систематическое невыполнение, за развал, за провал, за срыв…» Сергей Николаевич умел орудовать словом, как колуном.

Савчук, весело, по обыкновению усмехаясь, согласился:

— Мне Лесков рассказывал, как Баскаев ему насчет управления промышленностью втолковывал: ни слова, что уже собирались вопросы управления по-новому решать. Сейчас бы он многое по-другому излагал. Трудно ему, конечно, на старости лет переучиваться.

Кабаков сумрачно отозвался:

— А кому легко? Каждый день что-нибудь новое. Вчера у меня дочка читала эти стихи, помнишь? «Задрав штаны, бежать за комсомолом». Я поразился: до чего же верно! Ну, не за комсомолом, комсомольцы тоже всякие бывают, а шире — за временем. Время молодеет, мы стареем — такова ситуация. Эпоха мчится ракетой, а нам остается одно: сломя голову по лужам! Не по годам, конечно, а по сердцу — надо.

Они помолчали. Кабаков снова начал:

— Это твои начинания по автоматизации…

Савчук подтвердил:

— Автоматика, конечно. — Он засмеялся. — Я это давно знал, что шишки на меня посыплются. Кому-нибудь надо начинать!

— Думаешь, назад не возвратишься?

— Это как сказать. Может, отделаюсь, на вид поставят только. А возможно, и новое назначение. Сергей Николаевич провалов с планом не поощряет.

Зазвонил телефон. Кабаков, хмурясь, взял трубку.

— Кто еще не спит? Ты, Тимофей Петрович? Ладно, приезжай — подожду. — Усмехаясь, Кабаков пояснил Савчуку: — Прямо с партийного собрания звонит. Всыпали ему, конечно; я слышал, что кое-что готовится. Теперь будет плакаться в жилетку.

Савчук возразил:

— У Тимофея гвозди из глаз сыплются, а не слезы. Верно тебе говорю: когда разозлится, он взглядом поранить может.

Они еще поговорили и помолчали, потом в кабинет ворвался разъяренный Крутилин. Он грозно взглянул на Кабакова и протянул руку Савчуку.

— Поздравить можно, вызывают за выговором? — сердито спросил он Савчука.

Тот довольно мотнул головой.

— Поздравляй, Тимофей Петрович. И о себе не забывай: скоро и твой черед.

— Ну, это еще бабушкино гаданье, может и соврать старая дура — ей не впервой! — гневно ответил Крутилин, бросая пальто на диван. — Одно скажу: Крутилин не Савчук, он посмеиваться не будет, когда под него мину подведут. Свою контрмину заложу.

— А что, уже к этому идет? — поддразнил его Савчук.

Кабаков прервал их препирательство:

— Что же случилось, Тимофей Петрович?

Крутилин закричал, в бешенстве хлопнув кулаком по столу:

— А то самое — прохвосты задуривают голову неустойчивым людям!

— Ты рассказывай поспокойнее, — посоветовал Кабаков.

Крутилин схватил графин и залпом выпил два стакана воды. Он все же постарался взять себя в руки. Все знают, какие у него отношения с Лесковым, он никогда не скрывал: считает этого человека болтуном и демагогом, хоть до министра дело дойдет, там тоже это повторит. Так вот этот Лесков сегодня явился к ним на партийно-техническую конференцию и выступил с недопустимой, невероятной речью! До него все шло по заранее намеченной программе: Бадигин открыл конференцию, докладывал главный инженер. Конечно, Бадигин все знал, что готовится, Бадигин тоже штучка, он в последнее время что-то сам стал заноситься; но это разговор особый, сейчас речь не о нем. Первые выступления были деловыми: намечали перспективы, вскрывали недостатки. А после Лескова хлынул потоп. Конференция вырвалась из программы, ничего конкретного, одни высокие фразы, фантастика какая-то, а не деловое обсуждение. Он, Крутилин, старался вмешаться, шепнул Бадигину: «Борис Леонтьевич, да что же это такое: такие мировые вопросы только на коллегии обсуждать или в ЦК, здесь вроде не место и не время». А тот, даже не поворачивая головы, сухо отрезал: «А по-твоему, только министерские коллегии уполномочены говорить о том, что весь народ интересует? Рекомендую послушать, много откроешь для себя поучительного!» При таком руководстве конференцией, конечно, и результаты получились соответствующие. Хорошо подработанную резолюцию отвергли, приняли свою — требовать от дирекции немедленного крутого поворота к новой технике.

— Я, однако, не понимаю, о чем же говорил Лесков? — спросил Кабаков.

— Ты бы его послушал, Григорий Викторович! — снова забушевал Крутилин. — «Я профессиональный технический революционер, я буду взрывать ваши порядки, я против вашего средневековья — я, я, я!» Кого взрывать, что взрывать, против кого революция? Против нас революция, против наших советских заводов! Весь прогрессивный мир гордится нашей работой, а он взрывать ее собрался! Я тебя спрашиваю: как можно это стерпеть? И такой наглой демагогии Бадигин не дает отпора! Автоматика Лескова душит цех, непрерывные ремонты приборов, люди растерялись, от ручного управления отошли, автоматика отказывает за ненадежностью, пожар в борделе во время наводнения! И этот бордель он требует распространить на все цехи. Я свое мнение высказал твердо: хорошее без разговора приму, а превращать огромное предприятие в экспериментальную лабораторию не позволю, вам в автоматические игрушки играть, а мне страну медью снабжать — разница! Пока на одном агрегате не отработаете до блеска, следующего не увидите, так и знайте. А Лескова вообще на завод не пущу, распоряжусь завтра в шею гнать от ворот!

— Ну, это ты, положим, загнул, — негромко заметил Кабаков. — На завод его не пускать ни твоей, ни моей власти не хватит.

Крутилин уставился на него подозрительно.

— Что за тон, Григорий Викторович? Я тебе напомню твое же собственное мнение о Лескове: «Человек несерьезный, ради мелкого улучшения готов фундаменты потрясти». Неужто забыл? Или, может, считаешь, что Лесков был нахал, а стал приличный человек? Неужто, как Бадигин, будешь его защищать?

— Что я говорил, все помню, — строго ответил Кабаков. — И характер у Лескова вряд ли существенно изменился: горбатого могила исправляет. Зато опытности у него прибавилось, на глазах растет человек. А суть дела, если хочешь, не в этом. Я сам изменился: другими глазами гляжу на его поведение. И могу сказать, когда меняться стал — с того момента, как его регуляторы задурили. Лубянский из кожи лез скрыть неполадки, лак на все наводил. А Лесков? Первый опыт, успех открывал Лескову дорогу. А он не польстился на этот успех, все мы, видели, как его — придавили неудачи, только о них и думал. Мало это, по-твоему? Это ведь излом, человека видишь словно в разрезе. И я тогда понял: больше себя любит он свое дело, не может дело у такого не пойти. И слово себе дал помогать ему. Тогда же и с Савчуком по душам побеседовали — полностью со мной согласился.

Савчук вмешался в спор, ехидно подмигивая на Крутилина.

— А сейчас еще добавлю: умница, способный и честный человек.

— Ладно, Павел Кириллович, не подыгрывай! — крикнул Крутилин Савчуку. Он помолчал, стараясь справиться с раздражением, и снова заговорил: — Психология не моя область. Возможно, за плечами Лескова ангельские крылышки трепыхаются, а я их не замечаю. Я не о характере, а о политике. Пойми: он взялся порочить наши заводы, достижения мировой промышленности. Нужно унять его, ведь он смуту сеет. Для того и примчался к тебе, откровенно поговорить, как эти безобразия оборвать.

Кабаков усмехнулся, вывернулся в кресле всем телом: он устал за трудный день. Крутилин следил за ним встревоженными, требующими глазами. Савчук улыбался: он знал, что ответит Кабаков. Кабаков сказал:

— Поговорить нам давно уже требуется, я не против серьезного разговора. Одну важную ошибку ты делаешь, Тимофей Петрович. Не на то ополчается Лесков, что тебе мерещится. Ты думаешь: завод, тобой построенный и руководимый, — мировое достижение?

Крутилин немедленно с вызовом отозвался:

— А по-твоему, он не мировое достижение, этот завод, построенный на мертвом севере Сибири, законченный в годы самой страшной войны? Боюсь, Григорий Викторович, и ты поплелся по унылой дорожке — ревизовать принципы!

Кабаков спокойно возразил:

— Постой, зачем так торопиться? Давай разберемся, что тут мировое, а что нет? Прежде всего мы с тобой мировое достижение: простые, малограмотные некогда рабочие стали командирами производства, сами строили, сами руководили строительством первоклассной индустрии. История зачислит это событие в подвиги человечества, тут спорить не буду. Но против этого достижения Лесков не восстает, запомним это на всякий случай. Второе: труд наш, подвижничество наше, то, как мы преодолевали немыслимые трудности, — это также достижение мировой истории. Впервые мы показали, чего стоит человек, чего целый народ стоит. Разве нападает Лесков на это достижение? Вроде нет. Теперь последнее: результаты нашего с тобой труда — построенные нами заводы. Тут абсолютная истина превращается в относительную. Конечно, для своего времени заводы эти были удивительным достижением, но жизнь не стоит на месте, а завод — ничего не поделаешь — стоит. И он стареет, как все, что не меняется. Что раньше было достижением, то, постарев, становится тормозом, надо его менять — так вроде по логике. И Лесков, как петух об утренней заре, первый кричит и тормошит нас: новое идет, давайте бороться за новое! Думаешь, иначе Бадигин стал бы так к нему прислушиваться?