Река с быстрым течением

— Мамы еще нет, — сообщил пацан.

— Я знаю, — ответил Игнатьев, мягко и как бы выгораживая жену.

Они сели ужинать.

— Как уроки?

— Сделал.

— Не скучно тебе одному?

— Не… я на улице был, читал тоже.

Жена пришла в первом часу ночи. Разговаривать она не желала.

— …А что такого? — Жена бросила, швырнула сумочку и сняла пальто.

Игнатьев услышал, конечно, как от нее пахнуло вином.

Сын не спал, — надо отдать должное, пацан уже давно и первым почувствовал надвигающиеся перемены, что было бы похоже на мистику, если бы не было так буднично и бытово.

— Мам, — раздался из темной комнаты его голос.

— Что, родной?

— Посиди со мной. И песню хочу.

Сима вдруг раздражилась:

— Маленький ты? Тебе что — пять годиков?

— Мам!

— И не проси. Спи!

Надо думать, она и впрямь утомилась. И была полна впечатлений. К тому же Сима не хотела, вероятно, дышать на сына (пацан любил целоваться) вином и сигаретами. Она колебалась недолго, — выступив из света прихожей в полутьму, она прикрыла дверь его комнаты, и он, обиженный и надутый, теперь там засыпал.

— Мы поговорим, — сдержанно повторил ей Игнатьев. — Я не лягу спать, пока мы не поговорим…

— Хочу вымыться. — Она рвалась в ванную.

Он было шагнул — она тут же и легко отстранила его:

— Ты дашь мне помыться?

За ее спиной обычным быстрым бликом сверкнуло зеркало ванной комнаты и еще одним бликом эмаль ванны — Игнатьев успел сказать вслед:

— И все же мы сегодня поговорим.

— Обязательно! — Она усмехнулась из-за двери.

Они прожили пятнадцать лет и, казалось, уже неудержимо приближались к зениту спокойной семейной жизни, в которой нет и не будет перемен. Еще немного, и можно начинать стареть — так казалось. Пятнадцать лет домоседка жена прибегала с работы домой и не хотела, хлопотливая, ничего, кроме мужа, сына и телевизора, — неудивительно и понятно, что Игнатьев приобрел за эти годы среди прочего привычку подсмеиваться над страдающими (недовольными семьей) мужьями. Отчасти он им, страдающим, даже не верил.

Слышен был шум и плеск воды в ванной. Жена там напевала:

Быстрая река-а, голый камешек вокру-уг…

Именно эту песню настырно просил сын, и теперь, отказав ему, она, может быть, по инерции напевала ее для себя. Песенка была из унылых. Но в голосе Симы слышалось остаточное веселье, не слишком даже припрятанное. Она поскользнулась и весело вскрикнула. Стоя под душем в ванной, она удержала равновесие и опять напевала. Она и песню переделала в нечто мило-дешевое и беспечное — в куплеты.

— Ну так что, — натужно спросил он за чаем, — мужчины стали нравиться? Или водочка?

— Еще не разобралась.

Он пожал плечами:

— Хотелось бы знать.

За эти две недели он пробовал начинать с ней и так и этак, но вечерний разговор, растекаясь, не получался — либо же быстро сходил на свару, на обоюдные выкрики, ничего не проясняющие и ничего не дающие. Так и шло. Так перебрасывалось с вечера на вечер, реже — с ночи на ночь. Ответ ее, если говорить о словах конкретных, сводился к одному и тому же: у них на работе подобралась веселая компания.

— И что же вы делаете?

— Выпиваем, танцуем — о боже, что делают мужики и бабы, когда оказываются вместе!

— Они разное делают.

— И мы разное.

— Недобрала в юности, а?

Сима, не ответив впрямую, теперь лгала. Игнатьев закипал, и не только потому, что женщины, если их слушать, лгут плохо. Оправдывалась Сима и словами, и гибкой, готовой к поворотам интонацией:

— …Да что же тут такого — жила, жила, жила и ничего вокруг не видела. Людей не знала. Жизни не знала… У нас и раньше после работы ходили в театр, в кино, развлекались — одна я сторонилась.

Она сделала вид, что собирается плакать.

— Ну хочется мне, милый… ну что же тут такого?

Если не первый день, ложь чувствуется сразу и перехватывается в любом слове, необязательно в уязвимом. Но он лишь повторил:

— И верно: что ж тут такого, если хочется.

Сима пошла в комнату:

— И не сердись, спать хочу — с ног валюсь.

Как и вчера, как и позавчера, он не двинулся за ней следом. Сказав самому себе, что ведь ночь, он прошел в свою комнату — там был диванчик. Игнатьев в споре как-то вдруг обмяк. И шаги его заметно обмякли. В свое время Игнатьев не сторонился ни прямого баловства, ни романов, да и сейчас при шальном случае не упускал сладкого, но, в общем, был он человек, уже набегавшийся в жизни, напробовавшийся и теперь живший ровно и спокойно, даже внешне. У него была семья, был сын, была жена, у него был свой дом, было свое кресло и была своя чашка для чая. У него была даже своя страстишка из рядовых и домашних — собирание альбомов живописи.

Он, проходя к себе, услышал голос Витьки:

— Пап.

Игнатьев сунул голову в темный проем двери и сказал суровым шепотом:

— Заткнись, спи…

* * *

Жена и сын спали — Игнатьев не спал. Он мирно бродил по оставшемуся ему пространству квартиры, как бы выделенному во время общего сна для ночных его шагов, — по комнате и кухне, — нет-нет и курил. У него возникло знакомое желание что-то сказать. Он проходил мимо овального зеркала в прихожей и повторил, но уж по-иному:

— Это жизнь…

Он, хотя и совестясь, вгляделся в собственное отражение: нет ли морщин на лице? Ему казалось, что морщины могли бы в эти дни появиться, хотя бы наметиться, однако морщин не было. Игнатьев знал, что человек он сложившийся — немножко суетный и немножко позер. (Из тех, кому кажется, что за его поведением и жизнью вроде как наблюдают со стороны пристрастные зрители.) И вот морщин не оказалось — это точно. Ни морщин, ни боли в сердце, хотя бы и редкой…

Он думал. Если жена загуляла и изменяет, в нас возникает определенная эмоция.

Если жена больна, в нас тоже возникает определенная эмоция. Так мы задуманы, так слеплены.

Но если, к примеру, жена изменяет и жена больна, мы не знаем, как быть и какую эмоцию выдать. Мы в растерянности… На миг Игнатьеву стало обидно, что он человек обыкновенный и в силу обыкновенности своей не умеет вместить разом. (Хотя бы не принимать близко, с болью, если уж не вместить.) Ему стало обидно, что не дал бог ему, Игнатьеву, больше, чем всем прочим, — дал сколько дал, вот и все.

У зеркала постояв и вполне насмотревшись, он погасил свет, — сбросивши домашние шлепанцы, чтобы не шаркать, он осторожно, чуть ли не на цыпочках, вошел в комнату, где спала жена. Он подошел ближе — к постели. Глаза очень быстро привыкли к темноте. Сима, заметно похудевшая, спала, он же хотел сказать что-то доброе и, может быть, неслыханно нежное, но не отыскал слов. Он протянул руку, чтобы коснуться, но боялся, что разбудит.

* * *

Даже помыслить о том, что вокруг сидящие сослуживцы начнут сочувствовать или, скажем, шушукаться, что у их молодого начальничка загуляла жена, было как-то нелепо, — Игнатьев был на виду. Однако и молчать было тягостно. Некоторые из них были уже для него людьми свойскими и не первый уж год. Как бы между прочим Игнатьев спросил у Тульцева, сплетая с чем-то нехитрым: бывает ли, что женщина, обыкновенная, скромная, вдруг и резко меняется характером по причине, например, болезни?