Река времени. По следам моей памяти

Всё, что происходит с нами, имеет глубокий смысл, причинно-следственные связи: всё случается зачем-то, почему-то и за что-то… Поэтому очень хочется понять и не потерять себя в водовороте событий, не опоздать, обернуться на прожитые годы и успеть рассказать о тех, кто был рядом, что было и что не свершилось, о чём думал, сомневался и мечтал – написать историю своей жизни на фоне жизни других людей и истории нашей страны. Для этого начинаешь заглядывать в самые удалённые и сокровенные уголки своей памяти, вспоминать, перечитывать и анализировать прожитое. Я бы сравнил этот интересный процесс с разборкой на чердаке своего дома, в котором прожил 70 лет и куда складывал на всякий случай всё то, что имело относительную ценность и до чего не доходили руки, а сегодня стало безумно интересным.

Если серьёзно и честно писать книгу (особенно мемуары), если не подгонять её выход из печати к какой-то дате или юбилею, то следует отключиться от стереотипов, пересмотреть, перепахать многие собственные взгляды, симпатии и антипатии, быть может уединиться и отключить телефоны. Но всё это сделать очень трудно или почти не реально…

Ещё раз хочу подчеркнуть, что мемуары – это такой литературный жанр, которому в отличие от беллетристики противопоказана излишняя скорость, суета и пламенная страсть. Их надо писать долго и тщательно, обращая в прошлое спокойный и, по возможности, объективный взгляд. Это такая, можно сказать, разновидность «литературного блюда», которое должно готовится очень долго и подаваться холодным после того, как остынут страсти, а его качество и вкус будут многократно проверены временем… Мемуары – это не только воспоминания о прожитых годах, событиях и людях, но и некоторые философские мысли и рассуждения вслух, которые раньше по разным причинам не произносились.

Книга не писалась к какому-то юбилею, не была никем заказана или поручена. Я писал её не ради денег, спокойно и с удовольствием, вспоминая и перелистывая заново прожитое, споря с самим собой, друзьями и оппонентами. Долго ли я её писал? И, да и нет.

Есть такая притча: на художественной выставке журналист спросил всемирно известного художника, как долго он писал картину, которой все так восхищаются. Художник подумал и ответил: всю жизнь.

– А вот и нет, – возмутился журналист, – я знаю от ваших знакомых, что вы нарисовали её за несколько дней.

– Ну, хорошо, – согласился художник, – считайте, что всю жизнь плюс несколько дней.

Примерно также писалась и эта книга: всю жизнь накапливался, «переваривался» черновой материал плюс несколько месяцев ушло обработку, систематизацию и правописание.

С возрастом у меня (полагаю, не только у одного меня) постоянно менялось понятие о старости, оно, как линия горизонта, по мере приближения всё время удалялось. Когда я был ребёнком, то пожилыми людьми считал всех, кому перевалило за 20, а после двадцати прожитых лет – тех, кому за 50. После пятидесяти лет я, наконец, понял, что это лишь зрелая молодость, а старость – это где-то в районе после 70. Но когда мне исполнилось уже полных 70, то стало совершенно очевидным, что настоящая старость, а, точнее, мудрость, придут, наверное, между 90 и 100 годам. Поживём – увидим. Посмотрим, что же будет дальше, где истинный предел для удаления линии горизонта, ведь земля-то круглая, а жизнь, не считая земной, вечна.

Большое место в воспоминаниях, естественно, занимают родители. До конца восьмидесятых годов по-настоящему историю своей семьи почти никто не знал… Заговорщики-большевики совершили в октябре 1917 года государственный переворот под лозунгами строительства государства «диктатуры пролетариата». Поэтому всё население СССР в разделах о происхождении бесконечных анкет и автобиографий вынуждено было поголовно писать «из рабочих» ну, в крайнем случае, «из беднейших крестьян». Не понятно при этом, куда же подевались остальные 60 % затурканного населения. В противном случае, если анкета была не рабоче-крестьянской, то получить квалифицированную работу, высшее образование, обеспечить себе и детям сносное существование было практически невозможно. Поскольку в официальных документах было записано «из рабочих и крестьян», то родители с детьми не очень-то откровенничали дома насчёт своего истинного происхождения и прошлого, а уж тем более прошлого дедушек и бабушек. Свежи ещё были воспоминания о «подвиге» Павлика Морозова, которого система коммунистического воспитания толкала доносить на своего отца…

Наша семья в этом смысле также не была исключением – никакой «лишней» информации о прошлом семьи дети не имели, это могло только помешать их будущей жизни. Я знал, что со стороны семьи матери – ни она, ни её родители – никогда не были коммунистами: членами КПСС, ВКП(б) и т. д. Хотя я не раз задавал наводящие и каверзные вопросы об их происхождении, что деду – Фабрину Ивану Максимовичу, что бабушке – Анастасии Ивановне, они до последнего вздоха хранили таинственное многозначительное молчание. Единственное, что я точно знал, так это то, что они коренные москвичи, а в 30-е годы их, как следует, «уплотнили», то есть, подселили в их квартиру ещё одну или две семьи.

Какие-то невнятные косвенные сигналы о прошлом их семьи и намёки о происхождении подавала мне мама, воспитывая меня строго и с определёнными полезными «интеллигентскими заскоками», привычками и навыками. Она почти 30 лет проработала заместителем директора Московского автомеханического техникума (МАМТ). Техникум готовил специалистов среднего звена, сейчас бы их назвали «синими воротничками», в основном, для таких машиностроительных предприятий, как Завод имени Лихачёва (ЗИЛ). Сегодня, в результате политика Гайдара, завод канул в лета, а тогда, в советские времена, был крупнейшим производственным объединением, на котором работали более 100.000 человек.

Сначала мама закончила МАМТ, затем Автомеханический институт и стала на всю оставшуюся жизнь бессменным заместителем директора по организационной работе и учебной части. Одновременно она преподавала там же черчение и ещё какой предмет, связанный с металловедением. Мне в некотором роде повезло, хотя мама и преподавала технические дисциплины, но она была настоящим опытным педагогом и знала, как убедить, заставить или увлечь меня делать то, что нужно делать в данный момент, а это, в свою очередь, помогло мне в будущем… Помню, связанный с её работой и воспитанием, один забавный случай. Как все городские послевоенные дети, я ходил в детский сад. Однажды, когда мне было лет 6, а сад по каким-то причинам не работал, девать меня было некуда, мама с разрешения директора взяла меня в техникум на свой урок черчения. Она решительно меня предупредила – смотри, не подведи… И я понял, что, наконец, мне предстоит серьёзное испытание. Когда мы вошли в аудиторию, я, как меня всегда учила мама, первый поздоровался, громко и уверенно сказал:

– Здравствуйте, – и так как народу была, тьма, добавил то, что часто слышал по радио и в кино, – товарищи.

В ответ я ожидал услышать громкое «Ура!», но, очевидно, что-то пошло не так. Ошарашенные студенты вскочили со своих мест, загудели, а потом и вовсе рассмеялись, нестройно поздоровались. Меня посадили на последний ряд, дали бумагу и цветные карандаши. Но я не рисовал, а всё это волшебное таинство лекции по черчению просидел с открытым ртом. Мама нарисовала мелом на огромной доске какую-то автомобильную шестерёнку, затем предложила студентам мысленно вырезать из неё четвёртую часть, и, наконец, сама начертила 3 проекции этого чудовища: вид спереди, сверху и сбоку – фантастика! Какое надо было иметь геометрическое воображение… Я был в шоке: в детском саду меня ставили в пример по рисованию, а теперь я с ужасом понял, что вообще не умею рисовать. Потом, несколько лет по совету родителей я всё-таки учился рисованию в различных детских студиях и кружках и что-то освоил. Занятия живописью не только воспитали определённый художественный вкус, но и способствовали распознанию некоторых особенностей характеров и вредных привычек человека по чертам лица, что очень полезно в практической работе, хотя, легко и ошибиться.

Профессиональным художником, конечно, я не стал, но зато навсегда получил культурную прививку от пошлости и безвкусицы. Полюбил живопись, скульптуру и архитектуру; понял разницу между искусством и шарлатанством, что со временем стало здоровой основой для коллекционирования и меценатства.

Меня очень удивляет отсутствие художественного вкуса у сегодняшних российских олигархов, которые покупают за любые деньги и даже у себя вывешивают так называемый «русский авангард». На самом деле, это обычный «арьергард», который махровым цветом распустился в Советской России. Особого развития он получил в 20–30 годы под духовным руководством и покровительством русофоба-атеиста Лейбы Давидовича Бронштейна и его жены. Или, того хуже, они покровительствовали шарлатанскому абстракционизму. Кто был ничем, тот станет всем! Благодаря этому ублюдочному, оторванному от национальных корней «искусству», была объявлена жесточайшая война многовековой русской национальной культуре, которая почти увенчалась успехом. Большевистская секта серийных убийц, захватив власть, насаждала в стране антиискусство с целью разрушения национальных традиций, искусства, самосознания и религии. Для этого они призвали и мобилизовали второсортных неудачников – в том числе художников, поэтов, писателей… Мобилизованные особенно не сопротивлялись – это был их единственный шанс пробиться на поприще искусства: в прямом и переносном смысле они стали злобными и агрессивными комиссарами большевиков в области культуры. Беспредметное искусство должно было, по мнению коммунистов, уничтожить национальные корни русской культуры.

Своей антииконой эта публика выбрала чёрный квадрат К. Малевича. В эту же стаю раскрученных коммунистами дилетантов сбились ставшие известными в различных областях В. Кандинский, М. Шагал, В. Маяковский, В. Мейерхольд и др. Этот грустный, потерянный для настоящего искусства период, можно рассматривать как неизбежный, но временный этап декадентского отката и деградации нашей культуры. Если уж «это» и коллекционировать, то, как курьёз, как дефект – ведь коллекционируют же, например, бракованные монеты и марки с опечатками…