Рекенштейны

— Успокойтесь, графиня, вы избегли несчастья. Но такого неблагоразумного приступа упрямства я не мог от вас ожидать. Сделайте же милость, поверьте мне, что я забочусь лишь о пользе вашего ребенка.

Она ничего не ответила. Однако Готфрид не мог допустить, чтобы она возвращалась одна этим опасным путем, так как у нее легко могла закружиться голова; он отошел и, прислонясь к окну, ждал, когда его случайная спутница успокоится. У ног его густым массивом тянулась зелень парка, над ним расстилалось голубое безоблачное небо. Молодой человек погрузился в свои думы, и тяжелый вздох приподнял его грудь, вздох нравственного утомления и жажды свободы.

В эту минуту он почувствовал легкое прикосновение к своей руке и услышал запах фиалки, любимый запах графини. Он с удивлением повернул голову и увидел перед собой Габриэль. Молодая женщина преобразилась; слезы еще блестели на ее длинных ресницах, но большие синие глаза глядели на него с выражением чистосердечия и раскаяния. Полу-смущенно, полу-улыбаясь, она промолвила.

— Простите мою вспышку и мою несправедливость относительно вас.

Несмотря на гордое спокойствие его натуры, сердце молодого человека забилось сильней; он не ожидал, что сирена будет извиняться; этот чарующий взгляд, блестевший каким-то неопределенным выражением, этот тихий молящий голос смутили его. Но тотчас овладев собой, он взял ручку,, лежавшую на его руке, и почтительно поцеловал ее.

— Если вы, графиня, считаете себя виноватой передо мной, то прощаю вам от всей души, но с условием, — добавил он, улыбаясь.

— С каким?

— С тем, что, если прекрасная владетельница замка снова увлечется своей материнской слабостью, я напомню ей наш разговор в этой башне.

— Согласна; только условие на условие. Не говорите ни мужу, ни Арно об этой безумной выходке.

— Буду молчать, если вы этого желаете, графиня. Но теперь нам нужно сойти вниз; имеете ли вы на то силы после вашего волнения?

Графиня подошла к выходу, но, взглянув на лестницу, отступила, бледнея.

— Не могу, у меня кружится голова. Как могла я в моем безумии не видеть, куда иду?

— Я спущусь первый и подам вам руку. Ступени крепче, чем я думал; они выдержат нас обоих.

— Я боюсь, мы оба потеряем равновесие. Готфрид улыбнулся.

— Не бойтесь, графиня, я не подвержен головокружениям.

Он стал спускаться, поддерживая молодую женщину, но едва они прошли ступеней десять, как Габриэль остановилась и закрыла глаза.

— Не могу; я упаду, — прошептала она. Видя, что она пошатнулась и побледнела, как смерть, Готфрид крепко обвил рукой ее талию.

— Держитесь за меня, графиня, и не глядите вниз.

Он продолжал осторожно спускаться, не столько ведя, сколько неся графиню, которая крепко держалась за него; подгнившие доски трещали под их ногами, песок и камни срывались в пропасть. И он обреченно вздохнул, когда сделал последний поворот. Его спутница не шевелилась; как бы лишенная чувств, она оставалась в объятиях, поддерживающих ее. Ей было дурно, быть может.

— Опасность миновала, графиня; мы ступим сейчас на землю, — сказал Готфрид, повернув голову к Габриэли.

Но в ту же минуту почувствовал, что по телу его пробежала как бы электрическая искра, и дыхание его остановилось. Он встретил взгляд Габриэли, устремленный на него с выражением такой страстной любви, что мгновенно ее отношение к нему, ее ненависть и капризы озарились новым для него светом. Этот взгляд промелькнул, как молния; она уже опустила ресницы и смотрела в пропасть. Но Готфрид теперь знал все и, как молодой человек, поддающийся влиянию красоты, не мог отнестись холодно к такому открытию. Вся кровь бросилась ему в голову, и, тяжело дыша, он поспешил опуститься с последних ступеней.

Свежий воздух сада, казалось, привел графиню в чувство. Избегая взгляда своего спасителя, она прошептала несколько слов благодарности и скрылась в аллее. Молодой человек слегка пришел в себя и с отуманенной, пылающей головой кинулся в кресло.

— Что, я сошел с ума, или видел сон? — шептал он. — Нет, этот взгляд таков, что нельзя обмануться. Так я должен бежать, покинуть замок; гибель и бесчестие гнездятся в этих синих глазах. О, я тысячу раз предпочитаю ее ненависть.

Однако, по мере того как он успокаивался, рассудок внушал ему крепнущее сомнение в том, что Габриэль любила его, и Готфрид спрашивал себя, не принял ли он за любовь то, что было лишь искусным кокетством. Вследствие чего он решил быть осторожным, наблюдать за молодой женщиной и уехать, если это окажется нужным, но не заранее, так как ему жаль было оставить без важной причины свое выгодное положение.

Следующие дни укрепили Готфрида в мысли, что он ошибся. Габриэль неизменно была любезна и добра с ним, но ничем решительно не выдавала других чувств. Расположение, все более и более сильное, которое она оказывала Арно, убедило его окончательно, что эта опасная кокетка не выносила ни в ком равнодушия к своей особе.

Сентябрь был на исходе. Осень давала себя чувствовать; пожелтевшие листья покрывали аллеи парка, частый дождь стучал в окна, и многие соседние замки опустели; их обитатели возвратились в столицу, чтобы приняться за свои дела или предаться удовольствиям. Унылый вид природы как будто отражался и на лице прекрасной владетельницы Рекенштейнского замка; она казалась озабоченной и скучающей. Однажды за обедом говорили о возвращении в город одного соседнего семейства, причем Габриэль сказала, что охотно последовала бы их примеру. Граф, казалось, не понял этого легкого намека и заявил спокойно, что предпочитает мирную семейную жизнь шуму и суете столицы и что проведет зиму в Рекенштейне.

С того дня лицо молодой женщины сделалось совсем мрачным; она стала раздражительна, капризна; перестала выезжать и выходить из своих комнат. Граф, казалось, не видел, не понимал этих бурных симптомов, но Арно тем более внимательно следил за ними и, твердо решаясь согнать всякую тень с чела обожаемой мачехи, отправился раз утром к ней в будуар.

Он нашел ее полулежащей на диване; черный бархатный пеньюар на серизовой атласной подкладке обрисовывал ее изящные формы и еще более подчеркивал белоснежный цвет ее лица и рук, выглядывающих из широких рукавов. Книга, валявшаяся на ковре, показывала, что она имела намерение читать. Поздоровавшись, Арно придвинул к дивану стул и, целуя ее руку, сказал с некоторым участием:

— Дорогая Габриэль, я давно вижу, что вы печальны, недовольны, озабочены, но не знаю отчего. Скажите, что с вами, и будьте уверены, что я сделаю все, что от меня зависит, чтобы устранить от вас всякую неприятность.

Графиня приподнялась.

— Я знаю, что вы добры, Арно, а между тем боюсь, чтоб вы не сочли меня неблагодарной и неразумной. Обещайте мне быть снисходительным и… я признаюсь вам во всем.

Она положила руку на плечо молодого графа и, наклоняясь так близко, что ее щека почти коснулась его щеки, глядела на него простодушным, молящим взглядом.

Горячий румянец покрыл щеки Арно, и глаза его сверкали, когда он прижал к губам ручку, лежавшую на его плече.

— Говорите, Габриэль; вы не можете сомневаться во мне.

— Я бы желала, конечно, чтобы все так добросердечно относились к моим слабостям, — промолвила со вздохом графиня. — Так я сознаюсь вам, Арно, что мысль прозябать жалким образом всю зиму здесь положительно гложет меня. Я привыкла к обществу, к развлечениям; чувствую потребность посещать театры, слушать хороший концерт, а не карканье ворон. И все это возможно без особых хлопот, так как Вилибальд имеет в Берлине дом вполне устроенный; но он не хочет, потому что ревнив, как был и прежде.