Реки горят

— И ведь говорила мне соседка, говорила… Увидите, говорит, госпожа Слёнзак, что с этим вербовочным пунктом вы только беду наживете… А я ей и говорю: да что ж, говорю, милая вы моя, под немцем мы теперь, что ли? Ведь в свое войско набирают, народу приходит уйма, какая может быть беда? И сегодня тоже с самого утра валом валили… А вот и пришла беда! Уж такая беда, такая беда…

Присев возле Владека, Ядвига осторожно коснулась его щеки. Щека была холодна, но еще не ледяным трупным холодом.

— Врач был? — спросила она шепотом. Ей показалось, что, быть может, Владек еще не умер. Может быть, он оглушен, без сознания, но жив?

— Да что врач? — проворчал высокий военный с лампой. — Был, конечно… Не открывайте, — предостерег он, видя, что Ядвига коснулась серого одеяла.

— Да я вовсе и не… — начала было она, но сразу спросила: — А почему?

И сама испугалась, тут же догадавшись, что ей ответят.

— В клочья… — неохотно пробормотал военный и снова поставил лампу на стол. Тень упала на мертвые тела. Марцысь присел на табуретку у стола и вдруг ни с того ни с сего стал насвистывать сквозь зубы. Старушка даже всхлипывать перестала, вытаращив на него удивленные глаза.

— Успокойся, Марцысь, — тихо сказала Ядвига, касаясь его плеча.

— Я? Я совершенно спокоен, совершенно спокоен. — И, наклонясь к ней, ровным, обыденным голосом, как о чем-то повседневном, спросил: — Вы вот скажите, как мне уведомить об этом мать?

Да, ведь надо было уведомить мать… Ничего не поделаешь, она должна узнать, что лишилась сына. Что его не убили в трудных боях, не разорвали бомбы с неприятельских самолетов, что он пал здесь, в освобожденном городе Люблине, от руки людей, которые считают себя поляками. Вот что придется ей узнать.

— На похороны ей все равно не успеть, — тихо ответила Ядвига. — Так что торопиться незачем. Ведь я послезавтра еду… Сама уж как-нибудь скажу.

Марцысь мгновение молчал, поникнув головой, потом пробормотал:

— Если вы — это, разумеется, будет лучше всего… А то мама…

В дверях вполголоса разговаривали:

— Уж я тебе говорю, что это те же самые. Совсем как там, бух в окно — и след простыл! Ясно, что местные. Бросил — и пошел домой как ни в чем не бывало, как ты его найдешь?.. Если б это банда была, проще было бы поймать, а так…

— Что ж, ты думаешь, здесь один такой? Может, это те же, а может, и другие.

— Вчера мужика застрелили, Янек рассказывал. Хлеб вез в Люблин, для армии.

— Перестали бы вы, — поморщился высокий военный, движением головы указывая на Марцыся и Ядвигу. Они умолкли. Слышалось лишь всхлипывание хозяйки.

— И что это за люди такие, и как их святая земля носит… Мало мы при немцах натерпелись, теперь еще свои…

— Какие они свои… — пробормотал военный, возясь с фитилем коптящей лампы.

— Все-таки вроде свои, поляки…

— Хуже гитлеровцев такие поляки! — сказал все еще с дрожью в голосе молодой солдат.

— Сохрани нас, боже, и от тех и от других! — боязливо воскликнула хозяйка.

В сенях послышался шум.

— Что еще там? — обернулся военный.

— Пустите меня, пустите меня к нему! — кричал женский голос.

— Капитанша… — прошептал кто-то в сенях. Перед ней расступились. Молодая женщина, с непокрытой головой, в одном платье, опрометью вбежала в комнату. Трехлетний мальчик едва поспевал за ней, обеими руками цепляясь за ее платье.

— Где он? Где он? — кричала женщина.

Ядвига отодвинулась, давая ей дорогу, но та в первый момент не заметила убитых.

— Где он? — крикнула она еще раз. Высокий военный сделал движение, чтобы снова приподнять лампу, но раздумал и только передвинул ее на край стола. Женщина пошатнулась и рухнула на колени.

Ядвига прикрыла глаза. Ей снится дурной, страшный сон. Стоит проснуться — и все окажется неправдой. Но это не сон. Всем обмершим сердцем чувствовала она, что не сон. Лежат трое убитых. Офицер польского войска, солдат Советской Армии и Владек, мальчик в польском мундире. Все трое пришли издалека. Все трое прошли длинный, трудный путь, чтобы освободить эту землю. Там, вдали, этих поляков грызла неутолимая тоска по родине. И они шли, ведомые своей тоской, шли, веря в свое отечество. И шел третий — вот этот советский солдат. Кто знает, что он пережил, кто знает, где проливал уже свою кровь, героем каких боев был он в эти тяжелые годы. И вот они лежат рядком, на золотой соломе, товарищи по оружию, принесшие сюда свободу.

Да, об этом забывалось на пути в Польшу, хотя всем было известно, что их ожидает еще и эта борьба и что она может оказаться более жестокой, более трудной, чем борьба с врагами в немецком мундире. Издали казалось, что здесь их ждут лишь распростертые объятия, открытые сердца и радость освобождения, радость встречи. О другом не хотелось думать. И вот — три мертвых тела рядом, на соломе.

— Казик, Казик, Казик! — пронзительным, прерывающимся голосом кричала женщина, припав головой к груди мужа.

Малыш с пухлыми загорелыми ножонками стоял рядом и нетерпеливо дергал ее за платье, упрямо повторяя:

— Мама, я хочу домой, домой хочу…

Ядвига еще раз взглянула на троих лежащих на соломе. Лицо Владека не изменилось. Теперь, мертвый, он казался еще моложе, чем был, — почти ребенком.

Женщина в углу причитала вполголоса, вытирая глаза краем платка. Люди стояли молча.

И вдруг, как бы преодолевая оцепенение ужаса, Ядвига почувствовала, как ее охватывает гнев. Она почувствовала в себе вихрь ненависти, доходящей до острой физической боли. Пальцы сжались. Ядвига поняла, что могла бы без всяких колебаний убить виновников смерти этих троих.

И только теперь она по-настоящему простила Петру. Нет, не тогда в совхозе, когда она рассудком поняла, что он был прав, а именно теперь, в этом страшном доме, где лежали тела трех убитых, она простила Петру. Сердцем Петра она почувствовала его ненависть к этим людям, которым она — от этого не уйдешь — давала когда-то приют. Теперь она до глубины души поняла каменное, мертвое лицо Петра в тот вечер, когда за ней пришли.

Глава XVIII

Песок скрипит, мягко осыпается под сапогами. Генерал медленно идет вдоль берега. Вот она, наконец, Висла…

— Товарищ генерал, нельзя! Ведь с того берега видно как на ладони…

Генерал останавливается и как-то не по-обычному, искоса, немного смущенно, смотрит на адъютанта.

— Вот что, дорогой мой мальчик, не морочь ты мне голову! Еще не родился тот, кто бы в меня здесь попал. Я не видел Вислу тридцать лет, понимаешь? Да что ты, впрочем, можешь понять! Тебя тогда и на свете не было… Так что ты уж за меня не беспокойся, хо-хо! И не такое бывало, а живы остались…

Песок мягко подается под ногами. Река течет тихо, спокойно. В воде отражается серое небо. Генерал спускается вниз — туда, где вода, омывая песок, оставляет на нем узкую темную полосу. Нагибается. Осторожно, ласково погружает пальцы в воду, зачерпывает в ладонь. Вода теплая, струится по пальцам. Что ж, вода как вода… Когда же это было?.. Он сбрасывал рваные штанишки, рубашонку — и бух в эту воду! Руки раздвигали теплую вислинскую волну, ноги колотили по вислинской воде…