Реквием для губной гармоники

— А что тебе остается? Тут до нас кое-что дошло…

— Что дошло? — На лице Йоханнеса удивление.

— Ну, как ты за нами рыскал и гонял по нашим следам до седьмого поту.

Я понимаю, что Хейки просто берет на арапа.

— Я? Гонял по следам? Ты, парень, не бреши. Ни по каким следам я не гонял…

Йоханнес вскакивает и в возбуждении расхаживает взад и вперед. Очевидно, Хейки попал в точку.

— Ходи себе, прогуливайся, дверь у нас заперта. — Хейки встает, вынимает из двери ключ и кладет его в карман.

— Ну, приказали мне, грозились расстрелять, если я за три дня не найду вас… Да я и не искал, только вид делал, что ищу. Вот прошло три дня, сам пришел к Якобу просить, чтоб спрятал.

— Чертов осел, осел, осел этот Якоб! — бормочет Хейки и поворачивается ко мне: — Слышу сквозь сон, будто стучат. Вскакиваю, открываю дверь — вроде голос Якоба. И точно, он. Таинственное лицо. Зовет меня к себе в дом, — а там этот фрукт сидит. И пошло: «Эстонские братья и овцы господни» и всякие такие слова…

— Что ж такого, мне тоже спрятаться нужно было. Почем я знал, что вы тут уже сидите…

Теперь в голосе Йоханнеса звучит искренность. Он снова садится. Я слышу запах его одежды, это крестьянский запах: запах сена и навоза, — так пахнет в наших сенях. Хороший запах. «Кристина…» — снова вспоминаю я.

— Вот теперь, дорогой сосед, я тебе верю — ты не знал. Иначе ты уж давно был бы тут. И не один…

— Да нет, я бы вас не выдал, — тянет Йоханнес. На фоне светлого окна он кажется огромным, как медведь. Хорошо, что у нас есть пистолет…

Тишина. Солнце поднимается выше. На спинку скамьи ложится первый солнечный зайчик.

— Курево у тебя есть? — спрашивает Хейки.

— А как же.

Йоханнес лезет в карман, вытаскивает пачку — почти полную пачку — и протягивает ее Хейки. Хейки пересчитывает сигареты.

— Тринадцать. Несчастливое число, Йоханнес. Ну, хорошо, что у тебя хоть курево есть. Шесть штук я забираю. Эстонские братья всем должны делиться, так ведь?

Йоханнес не отвечает. Я смотрю и глазам своим не верю — Хейки закуривает. Он, видно, читает мои мысли:

— Теперь все равно… Накрылась наша «Тихая обитель»!

Йоханнес поворачивается ко мне.

— Ну и натворил же ты дел! — говорит он. В его голосе огорчение. — Загубил из-за девки жизнь себе и другим. Из-за девки… умный человек… где твоя голова-то была?

— Оставь его в покое!

— Была бы еще девка, а то… — Руки Йоханнеса беспокойно ерзают по коленям. — Немецкая шлюха.

Чувствую, как во мне все напрягается.

— Заткнись, Йоханнес! — В голосе Хейки угроза. — А то будет плохо.

— И так плохо… Чего вам терять — вы босяки. А что с моим хутором будет? Пустят красного петуха — что тогда?

— Навряд ли. Ты себя таким преданным показал. Сам в волостную управу ходил заявлять, что у тебя найдется место для немцев, — говорю я.

— Сопляк! Что ты понимаешь в жизни, — вздыхает Йоханнес.

— Не стоит ссориться. Нам еще долго придется жить под этой святой кровлей в дружбе и согласии. В угоду Якобу и его богу и для подтверждения их могущества. Что было, то прошло, теперь мы здесь, и будет лучше, если мы прекратим эту грызню.

— А вы долго тут собираетесь сидеть? — поднимает голову Йоханнес. Он прекрасно знает, но притворяется.

— Сколько потребуется. И ты вместе с нами. Ты что, думаешь, мы тебя выпустим отсюда? Нет, друг сердечный! Проторчишь здесь ровно столько, сколько и мы. А куда тебе торопиться-то? Сам только что говорил, что немцы тебя прихлопнут, как поймают.

— У меня в Таллине есть знакомые. Я думаю, это самое, ну…

— Раньше надо было думать. Пожевать хочешь? — Хейки встает и вытаскивает из-за органа кусок хлеба. — Только не кроши на пол.

— Неохота мне есть…

— Не тужи, еще придет охота, — ухмыляется Хейки.

— Что с Кристиной? — не в силах сдержаться я.

— А что ей? Допросили — и все. Чего они ей сделают? Один раз всего и допросили-то, а меня три… — снова вздыхает он. — Вот глаз подбили… Ладно бы немцы, так нет, свои же мужики из «Омакайтсе» [4] . Локса Эльмар, Саласоо Видрик… Односельчане, старые знакомые.

Под глазом Йоханнеса вроде ничего нет, но что его запугивали, может быть, даже били, вполне возможно. Так что опасения Йоханнеса в какой-то мере подтвердились. Я вспоминаю, как он стоял в то утро на лестнице, безвольно опустив огромные ручищи. Раздавленный человек. Стоял, не в силах ничего сказать, как мешок с трухой. Помню, — прямо удивительно, как ясно я все помню, — что он даже дышал не грудью, как обычно, а животом, который дрожал мелкой дрожью при каждом вздохе.

4

«Омакайтсе» — военизированная буржуазная организация, действовавшая во время оккупации Эстонии гитлеровцами.

Кристина, согнувшись, сидела на ступеньке, положив на колени разбитую голову Курта, и ее грубая ночная рубаха быстро пропитывалась его кровью. Долго длилось молчание.

— Надо спрятать! — наконец прохрипел Йоханнес. — Сейчас же спрятать! — повторил он.

Йоханнес схватил Курта за ноги.

— Ну-ка, Арне! Подсоби! — Он сказал это так, точно предстояло взвалить на телегу тяжелый мешок, и сам же испугался будничности своего голоса. — Давай поднимем господина Курта, — поправился он с лакейской почтительностью.

Я взял Курта за плечи, потому что Кристина все еще не выпускала из рук его головы. Курт был не тяжелый, но тело его казалось резиновым: оно все растягивалось и растягивалось, голова и ноги повисли в воздухе, а спина все еще касалась земли.

Сперва мы перенесли Курта за сложенные в поленницу дрова, потом в сарай с сеном. Нас точно кто-то огрел палкой по голове: прятать Курта — надо же было придумать такую глупость! И только когда Хейки зашел во двор — мы вместе с ним собирались идти на станцию, — Йоханнес пришел в себя. Он быстро взглянул на стоявший возле березы велосипед, с разбегу вскочил в седло и, наваливаясь всей тяжестью на педали, покатил со двора. Босиком, с болтающимся на брюках ремнем, как был, так и покатил. Ни на что у него больше не было времени. Так он спешил донести.

Но тут Хейки решил вмешаться. Он пересек Йоханнесу дорогу, прыгнул, и мгновение спустя Йоханнес вместе с велосипедом лежал в дорожной пыли.

— Поспеешь и пешком, — проворчал Хейки, топча ногами велосипед, и прежде, чем Йоханнес очухался, спицы были поломаны, а колеса согнуты восьмеркой.

Выпачканный в пыли Йоханнес даже не выругался. Он медленно встал и, не взглянув на свою шикарную заграничную машину, не спеша, тяжелой походкой отправился домой. Почему именно домой? У него ведь там нет ни ружья, ни телефона. Йоханнес и сам, наверное, не знал — почему; брюки на нем едва держались, и на левом локте была ссадина.