Реквием по Германии
Шрифт:
– Это помещение шляпного магазина, который находится по соседству, – объяснил Кениг. – Владелец – член нашей Организации и разрешает нам пользоваться им для набора новичков.
Он остановился возле двери, тихо постучал и, услышав ответ, впустил меня в комнату, освещенную лишь уличным фонарем. Но этого скудного света оказалось достаточно, чтобы разглядеть лицо человека, сидящего за столом возле окна. Высокий, худой, темноволосый с проседью, чисто выбрит. Я дал бы ему лет сорок.
– Садитесь, герр Гюнтер. – Он указал мне на стул по другую сторону стола.
Я убрал с него пирамиду шляпных коробок, а Кениг
– Герр Кениг думает, что из вас мог бы выйти подходящий представитель нашей компании, – сказал барон.
– Вы имеете в виду, агент, не так ли? – сказал я, зажигая сигарету.
– Как вам угодно. – Я увидел, что он улыбается. – Но прежде, чем это может произойти, мне необходимо узнать кое-что о вашем прошлом, задать кое-какие вопросы, чтобы мы могли решить, как вас лучше всего использовать.
– Как в анкете? Да, понимаю.
– Давайте начнем с того, как вы вступили в СС, – сказал барон.
Я подробно рассказал ему о службе в Крипо и РСХА, а затем о том, как автоматически стал членом СС. Я объяснил, что поехал в Минск в составе карательной группы Артура Небе, но, не имея желания убивать женщин и детей, попросил отпустить меня на фронт, однако вместо этого меня послали в вермахтское Бюро военных преступлений. Барон спрашивал меня с пристрастием, но вежливо и казался настоящим австрийским джентльменом. Именно казался, причем только на первый взгляд. Скромность была какая-то наигранная, а в его жестах и манере говорить скрывалось нечто такое, чем любой истинный джентльмен вряд ли гордился бы.
– Расскажите мне о вашей службе в Бюро военных преступлений.
– Служил там с января сорок второго по февраль сорок четвертого, – объяснил я, – в чине оберлейтенанта. В мои обязанности входило расследование как русских, так и немецких зверств.
– А где именно располагалось Бюро?
– В Берлине, на Блюмесхоф, напротив военного министерства. Время от времени мне приходилось выезжать в командировки, чаще всего в Крым и на Украину. Позднее, в августе сорок третьего, ставка Верховного командования вооруженными силами из-за бомбежек была переведена в Торгау.
Барон улыбнулся презрительно и покачал головой.
– Простите меня, – сказал он, – я и не предполагал, что такое заведение существовало в Вермахте.
– Аналогичная служба была и в русской армии во время войны, – сказал я ему. – Должны же сохраняться хоть какие-то человеческие ценности, пусть даже и в военное время.
– Полагаю, что так, – вздохнул барон, но казалось, он вовсе не был убежден в этом. – Хорошо. А что случилось потом?
– Когда военные действия приняли не слишком удачный для нас оборот, всех здоровых мужчин стали посылать на русский фронт, и в феврале сорок четвертого я оказался в Северной армии генерала Шорнера, в Белоруссии. В чине капитана служил в разведке.
– В Абвере?
– Да. К тому времени я довольно хорошо говорил по-русски, немного по-польски. Работа в основном заключалась в переводах.
– И где же вас в конце концов взяли в плен?
– В Кенигсберге. Шел апрель сорок пятого. И послали на уральские медные рудники.
– Уточните, куда именно на Урал, если не возражаете.
– Недалеко от Свердловска. Там-то я и совершенствовал свой русский.
– Вас допрашивали в НКВД?
– Конечно. Много раз.
Разве могли они не заинтересоваться бывшим офицером разведки?– Что вы им сказали?
– Честно признаться, я сказал им все, что знал. Война к тому времени закончилась, и казалось, запираться уже ни к чему. Естественно, я не упомянул о моей предыдущей службе в СС и работе в OKW [9] . Эсэсовцев забирали в специальный лагерь и там либо расстреливали, либо убеждали работать на Советы в Комитете свободной Германии. Кажется, именно так завербовали большую часть немецкой полиции. Осмелюсь утверждать – и государственной полиции здесь, в Вене.
9
Главный штаб вооруженных сил Германии с функциями министерства.
– Это правда, – раздраженно согласился моя собеседник. – Пожалуйста, продолжайте, герр Гюнтер.
– В декабре сорок шестого некоторым из нас сказали, что переведут во Франкфурт-на-Одере, якобы в лагерь отдыха. Можете себе представить, как смехотворно это звучало. В поезде я случайно оказался свидетелем разговора охранников. Они и предположить не могли, что я понимаю по-русски. Оказалось, нас везли на урановый рудник в Саксонию.
– Вы можете вспомнить, как называлось это место?
– Иоханнесгеоргенштадт, в Эрцебирге, на чешской границе.
– Спасибо, – сказал барон твердо. – Я знаю, где это.
– Я спрыгнул с поезда при первой возможности, вскоре после того, как мы пересекли немецко-польскую границу, а затем пробрался в Берлин.
– Вы были в лагере для реабилитации возвратившихся военнопленных?
– Да, в Штакене, но недолго, слава Богу. Медсестры о нас, бывших пленных, и не думали. Их интересовали только американские солдаты. К счастью, управление по социальному обеспечению в муниципальном совете вскоре разыскало мою жену по старому адресу.
– Вам очень повезло, герр Гюнтер, – заметил барон. – А ты что скажешь, Гельмут?
– Я уже говорил вам, барон, герр Гюнтер – очень находчивый человек, – произнес Кениг, с отсутствующим видом гладя собаку.
– В самом деле. Но скажите мне, герр Гюнтер, разве никто не рас спрашивал вас о пребывании в Советском Союзе?
– Кто, например?
Ответил мне Кениг.
– Члены нашей Организации допрашивали многих вернувшихся пленных, – сказал он. – Обычно они представлялись социальными работниками, исследователями-историками или еще кем-то в этом роде.
Я покачал головой:
– Возможно, если бы меня официально освободили... Но я-то бежал...
– Да, – согласился барон. – Наверное, поэтому. В таком случае считайте, вам повезло вдвойне, герр Гюнтер, потому что если бы вас освободили официально, то тогда нам бы наверняка пришлось принять меры предосторожности и застрелить вас, чтобы обеспечить безопасность нашей группы. Видите ли, то, что вы рассказали о немцах, которых убедили работать в Комитете свободной Германии, абсолютно верно. Этих предателей, как правило, первых и освобождали. На урановом руднике в Эрцебирге вы вряд ли прожили бы больше восьми недель, причем расстрел показался бы вам большой удачей. Поэтому теперь мы можем вам доверять, раз русские очень хотели, чтобы вы умерли.