Реквием по Homo Sapiens. Том 2

Закончив, она натянула черную перчатку с пистолетом на руку и почти торжествующе сказала Данло:

– Я всегда любила в тебе твою верность ахимсе, но разделить ее я не готова. Если тигр нападет на меня, нужно ли мне бояться убить его? Я всегда боялась, что испугаюсь в нужный момент. Всегда боялась убить кого бы то ни было, но ведь когда-нибудь да придется, правда? Ох, милый Данло, иногда мне кажется, что жизнь состоит из одних убийств и смерти.

Огонь ее карих глаз и сдерживаемая страсть в ее голосе навели Данло на мысль, что она сама ищет случая убить тигра, а заодно и поиграть со смертью. Это по-своему совпадало с ее целью и как женщины, и как куртизанки. Тамара, сколько себя помнила, всегда искала более глубокой, более подлинной жизни, всегда стремилась пробудиться для нового бытия.

К несчастью, именно ее природный темперамент и любовь к жизни часто мешали осуществлению этой цели. Тамара любила в жизни все, и ей всего было мало, будь то секс, еда, музыка, наркотики, вино, разговоры, танцы, нарушение запретов, собирание камней или интеллектуальное гурманство.

Она так любила вкусы, краски, звуки и прочие ощущения жизни, что в юности переходила от одного удовольствия к другому с неутомимостью пчелы, облетающей поросший цветами луг. От природы ей было свойственно бросать любое занятие при первых признаках усталости или скуки. Наставницы, учившие ее медитации, замечали этот ее почти телесный голод к острым ощущениям и предостерегающе говорили, что у нее “обезьяний ум”, легко перескакивающий с ветки на ветку, но не удерживающий ни одного впечатления накрепко или надолго. Они не хотели обидеть ее, а просто давали определение силе и слабости ее бьющей через край жизненной энергии.

Но Тамару эта критика просто убивала, и она еще в послушницах, будучи застенчивой и нервной двенадцатилетней девочкой, поклялась победить свое легкомыслие. В ней таилась громадная жажда любви и еще более полной жизни, но воля, которую Тамара поставила управлять этой жаждой, была не менее громадна. Все годы своего послушничества и даже став гетерой она с упорством, поражавшим старших сестер, развивала в себе другой, “дельфиний” ум, плавающий глубоко под волнами жизненного опыта и вбирающий в себя самую суть всех занятий и удовольствий. Любое дело – танец, мытье посуды или запоминание метилтриптаминовой формулы яда – учило ее умению концентрироваться и находить экстаз в деталях. Учило вниманию к вещам, а прежде всего – умению отдаваться любому новому опыту со всем своим природным пылом, дополненным необычайно острым мироощущением.

Поэтому Данло не стоило так уж удивляться, когда она натягивала на свою красивую руку перчатку и выходила на берег прогуляться при ясной луне. И все же он удивлялся. Логика Тамариной жизни требовала познать как можно глубже все, что только возможно, но люди непостоянны, и жизнь каждого человека – это лоскутный плащ, сшитый из пестрых нелепостей, капризов страстей. И еще из сострадания. Та благословенная Тамара, которую Данло помнил Так хорошо, дралась бы за свою жизнь, как фурия. Она сразилась бы и с тигром, и со всеми демонами ада, чтобы защитить тех, кого любила. Она могла даже убить – и убила бы в случае нужды, – но никогда не стала бы искать случая сразить или убить лишь для того, чтобы испытать, каково это. Настоящая Тамара в подобном случае забыла бы всякую логику и держалась бы за сострадание не менее крепко, чем за Данло в их первую ночь.

Данло, поразмыслив как следует над чрезвычайной легкостью, с которой Тамара вспоминала прошлое, решил, что с памятью у Нее всё-таки неладно. Не то чтобы ее память была плохой – по-своему она была даже слишком хорошей, чистой и прозрачной, как ледниковая вода. Именно эта чистота и тревожила Данло. Тамара в отличие от него не обладала феноменальной памятью – и даже самая феноменальная память, если она подлинная, должна иметь глубину, взбаламученную и замутненную скрытыми течениями. В воспоминаниях Тамары об их первой встрече или последней ночи любви ничего такого не наблюдалось. В ее живых темных глазах Данло видел громадное расстояние между тем, что она помнила, и теми чувствами, которые должны были затронуть в ней эти воспоминания. Она помнила все, что ей полагалось помнить, но эта память не связывала ее ни с глубинами собственного “я”, ни с наиболее важными и прекрасными моментами ее жизни.

Казалось, что она носит свою память слишком легко, как будто нарядное золотое платье, которое всегда можно скинуть и заменить тем, которое больше понравится. Подлинная память больше напоминает кожу, неотделимую от тела, – или, еще вернее, внутренние ткани, кости и нервы, связующие организм воедино. Данло решил, что Твердь вылечила Тамару плохо – по крайней мере не до конца. Возможно, это открытие было частью его испытания. Возможно, странная богиня испытывала глубину его восприятия и сострадания. Так или иначе, он должен был найти способ вернуть Тамаре ее подлинное “я”. Он думал об этом с того самого момента, как только узнал о пропаже ее памяти. Он должен был помочь ей исцелиться – и если это не входило в испытание, назначенное ему Твердью, он должен был сам назначить себе испытание: на веру, на изобретательность, на способность любить безоговорочно, вопреки всем душевным изъянам Тамары.

Как– то ночью, когда они сидели у костра на берегу, недалеко от корабля Данло, и Тамара, глядя в огонь, держала его за руку под теплым красным одеялом, в которое они кутались, Данло спросил:

– Хочешь, мы вместе поупражняемся в одном из состояний мнемоники?

Ее рука конвульсивно сжалась – если бы Тамара не сняла заранее свою перчатку с пистолетом, то сейчас спустила бы курок.

– Ты ведь давно уже этого не делал? – с недоумением спросила она. – Почему ты решил заняться мнемоникой сейчас?

Ее глаза при свете костра казались темными озерами, полными сомнения и обиды. Данло подумал, что ему следует быть осторожнее со словами. Надо напомнить Тамаре, что и она раньше интересовалась мнемоникой. Или упомянуть о мечте куртизанок пробудить клетки человеческого тела, пробудить весь организм так, чтобы из него родилось новое существо.

Таким образом ему, может быть, удастся ввести Тамару в состояние гештальта или образной памяти, а через них направить к собственно процессу вспоминания и к полному выздоровлению. Глядя в ее доверчивые глаза, он знал, что мог бы легко провернуть этот маленький обман, – но лгать ей он не мог. Чувствуя себя без вины виноватым, он наконец сказал:

– Потому что это путь к союзу, о котором мы всегда говорили.

– Одна душа. Одна душа в двух разных телах.

– Помнишь, как мы впервые дышали душа в душу?

Она с улыбкой кивнула. Однажды, в яркую снежно-звездную ночь, когда они дали друг другу обещание пожениться, он прижался ртом к ее носу и губам, и она вдыхала воздух, который выдыхал он, а потом они поменялись. Так алалойские пары передают друг другу свои души, и они сливаются в одну.

– Я помню, – сказала Тамара. – Но зачем нам возвращаться назад, чтобы осуществить этот союз?

– Потому что тогда мы были… очень близки.

Тамара снова сжала его руку.

– Я никогда еще не была так счастлива, как теперь.

– Мне кажется, ты согласилась бы остаться здесь навсегда, если бы можно было.

– В нашем доме, с тобой, навсегда… Да, с радостью.

– И не захотела бы вернуться в Невернес?

– Нет.

– Значит, ты забыла о своем призвании? Ты собиралась пробуждать людей, их клетки, их… души. Ты хотела пробудить всю вселенную.

Она мелодично рассмеялась в ответ, глядя на мерцающий при луне океан. Некоторое время она молчала, вдыхая соленый воздух и слушая прибой, а потом сказала:

– Это было до того, как я оказалась здесь. Есть в этой земле что-то такое… она уже пробудилась, тебе не кажется? Здесь, у леса, у воды, я и себя чувствую пробужденной, как никогда раньше – а может быть, и никогда после. До остальной вселенной мне дела нет – зачем она мне?

Данло взглянул на свой поблескивающий во мраке корабль.

После посадки ветер намел вокруг него новую дюну, которая с каждым днем становилась все выше. И каждый день Данло, просыпаясь на рассвете, обещал себе откопать корабль, чтобы подготовиться к моменту, когда Твердь разрешит ему продолжить путешествие. Но у него всегда находились какие-то другие занятия – то они с Тамарой стряпали изысканные блюда на кухне, то танцевали в медитационной, то предавались любви в каминной, пробуя одну за другой сотни поз сексуальной йоги. Порой собственная расхлябанность и ослабление чувства долга тревожили Данло. В сладостно-горькие ночи, когда Тамара кормила его кровоплодами, поила чаем и странно вскрикивала во время их любовных игр, он забывал и о своей миссии, и даже о гибнущих звездах Экстра – а ведь они были частью вселенной, пределы которой необозримы для человека.