Реквием по Жилю де Рэ
Шрифт:
Жиль:
— Монсеньор, — спрашивает брат Жувенель, — правда ли, что, как утверждают некоторые, в конце церемонии вы дали волю слезам?
— Я был взволнован не меньше всех. После того как Карла помазали и возложили на голову корону, Жанна расплакалась от счастья. А следом за нею — и все, кто был рядом. В тот торжественный миг каждый ощутил на своем челе печать величия. Всесильный Господь дал знать, что он здесь, с нами, он вернул нам былую гордость. Я уже не принадлежал Карлу VII, отныне я считал себя слугой Царя небесного и посланницы Его в сверкающих доспехах. И облик Жанны, гордой, хотя и рыдающей, даже и в слезах не терявшей достоинства, тронул меня до глубины души: она первая бросилась к стопам
Перехватив пламенный взгляд Жиля, брат Жувенель ощущает волнение. Он чувствует, как вдруг задрожали его пальцы, подбородок. Голос Жиля звучит неестественно низко. «Либо он бесподобный лицедей, — рассуждает брат Жувенель, — и попросту прикидывается, либо я начинаю проникать в его истинную сущность, в его тайну». И он внезапно спрашивает:
— Что видишь ты сейчас?
Он впервые обращается к узнику на «ты». Но Жиль даже не встрепенулся. Он погружен в свои думы. Однако он расслышал вопрос монаха. И отвечает:
— …Величественный храм из камня, с колокольнями, украшенный благолепными статуями и витражами, — он опускается на город… Подобно Небесному Иерусалиму — в точности, как в Апокалипсисе короля Рене [22] … Храм, наполненный голосами, музыкой, страстными возгласами: «Да здравствует король! Да здравствует король!..» И короля в пышной, расшитой лилиями мантии… Жанну Лотарингскую со штандартом в руке, на коем запечатлен образ Спасителя нашего, царственно восседающего на облаке, и ангела, держащего в руках цветок лилии, и вышитую надпись: «Иисус-Мария»… И неподвижные лики святых, взирающих с паперти на ликующую толпу… Ах, брат, есть ли зрелище более прекрасное, чем народ, охваченный единым порывом любви!.. Возродились старые узы, исполнился новой, могучей силы давний союз… И был там живой Господь… В Реймсе и в сердцах наших!..
22
Речь идет о неаполитанском короле Рене I Добром, герцоге Барском, Лотарингском, Анжуйском, и графе Провансальском (1409–1480), именитом мастере живописи, ваяния и зодчества, который, будучи, кроме того, великим политиком, оказал поддержку Карлу VII во время Столетней войны.
Жиль хватается за голову. Потом рука его падает на колено ладонью вверх; взгляд тускнеет:
— Так что я сказал?
— Вы вспомнили трепетное чувство, что владело вами на коронации, и это достойно самых высоких похвал. А гордыня?
— Я не ощущал ее.
— Но ведь его величество доверил вам важное поручение. Не кому-нибудь, а вам лично! Тем самым король выразил вам и признание, и уважение.
— Не я один сопровождал Священную чашу. Со мной отправились еще трое — они были куда достойнее меня.
— И вас это опечалило?
— Разве что самую малость. Но стоило мне увидеть Золотую голубку, как на душе у меня стало светло и радостно. Я подумал — это сам Господь, а не Карл одарил меня своей милостью, назначив в сопровождение Святой реликвии.
— Однако неужели вам не хотелось, чтобы народ вами восхищался? Неужто не мечтали затмить на этот раз давних соперников своим великолепием? Известно — свита ваша была в несравненных по красоте нарядах, лошади — одна к одной, в роскошных попонах, а сами вы — весь в золоте и драгоценных каменьях.
— Я облачился в парадное платье сообразно моему положению. А золото, которым вы меня только что попрекнули, в ту пору имело свое практическое назначение: простой люд надобно было пленить! И разве это не удалось: в тот самый день люди наконец уразумели, что Карл VII уже не «бедный король Буржа»! Народ
повинуется тому, от кого исходит ослепительное сияние богатства, досточтимый брат мой, а не тому, кто униженно держится в тени.— Но вы же не станете отрицать, что лично проследили за тем, чтобы ваших людей облачили в самое изысканное платье?
— В то время у меня служил чудный мастер — Фома. Он сам сделал эскизы, и я велел пошить наряды по ним. Верно, однако, и то, что я всегда питал слабость к пышным торжествам. И в тот день я, может, даже превзошел самого себя — но только из глубочайшего почтения к королю.
И снова Фома:
— Тот день принес сеньору Жилю великую славу. Король наконец произвел его в маршалы Франции. Жилю было двадцать пять лет! Этим титулом Карл награждал его уже не раз, но лишь на словах. А потом, в знак особой милости, он повелел, чтобы фамильный герб баронов де Рэ расшили лилиями. Сия честь польстила Жилю куда больше, нежели титул маршала. Жиль велел мне исправить декор на его щитах и изготовить новую печать, что я и сделал.
— Прямо на войне? — удивляется Рауле.
— Вот-вот. Дело в том, что после освобождения Орлеана Жиль произвел меня в щитоносцы и даже выделил небольшую свиту подручных.
— Стало быть, вы воевали? И не боялись умереть?
— Как не боялся? Боялся, да еще как! Но всех нас звало вперед знамя Жанны. Однако как-то раз вечером, когда я бродил среди убитых, подмечая положение, в каком их настигла смерть, война вдруг предстала передо мной во всем своем безобразии — и я затосковал по мирным анжуйским просторам…
— А где это было, уважаемый мастер?
— В Париже, в тот самый вечер, когда мы шли на приступ ворот Сент-Оноре. Но уже тогда в воздухе ощущался запах измены, над нашими головами черными птицами кружили сомнения — дивный аромат былого очарования, похоже, улетучился безвозвратно.
15
ЖАННА НА КОСТРЕ
Лажюмельер пишет:
«Жанна поступила мудро, отказавшись воевать за возвращение Нормандии и решив, что прежде надобно короновать Карла. И, когда Карл возвращался из Реймса, жители многих городов восторженно приветствовали его, признав своим королем, а магистраты спешили ему навстречу, чтобы вручить ключи от города и оказать достойный прием. И ежели в иных местах владетели замков и крепостей еще поклонялись королю англичан, сердца простого люда принадлежали королю французов, чему во многом способствовало его победоносное шествие по стране.
Но спустя время попритихшие было христопродавцы и склочники вновь подняли головы. Прекрасно понимая величие деяния, совершенного юной Жанной, и страшась ее растущего могущества, они решили действовать не мешкая. А король Карл колебался. Он то верил в свою победу, то сомневался, то соглашался с Жанной, то внимал коварным сплетням, что распускали Латремуай и присные его. Впрочем, не исключено и то, что Карл, как оно зачастую случается с теми, кто долго терпел беду и лишения, просто не мог поверить, что ему наконец улыбнулась удача и именно он, а не кто-то другой унаследовал корону своих отцов. А может, как поговаривали рыцари, Карлу попросту наскучила нелегкая, полная опасностей походная жизнь, необходимость быть всегда начеку, готовым к новому сражению, и он предпочел ей счастливое, безмятежное существование при дворе в окружении жалких льстецов и интриганов, чей удел — злословие и игра на слабостях и промахах себе подобных.
Покуда мы продвигались к Парижу, посланцы Карла тайно встречались с людьми герцога Бургундского. Было бы излишне описывать здесь хитросплетенный ход тогдашних событий, ибо в двух-трех словах об этом не расскажешь. К тому же человек я был маленький, и в тайны придворных козней меня не посвящали. Как, впрочем, и монсеньера де Рэ — Латремуай старался отстранить его от обсуждения государственных дел. И теперь он, наверное, сожалел о том, что некогда заключил с ним сделку. Отныне Жиль пренебрегал любым его распоряжением и слушал только Жанну.