Реквием

Высох весь, потемнел. Сухой блеск слабовидящих глаз, в которых глухая изолированность выцветшей старости. Кажется, что тонкая нить его жизни готова оборваться, не выдержав груза печали. Какой смысл ему с таким пылом продолжать бессмысленный разговор? Эта тема не для собрания. Кому нужны его мысли-черновики? Зачем он цепляется за остатки заученных фраз и лозунгов? Он будто живёт в тягучем прошлом, во сне.

А этот Сидоренко? Как он позиционирует себя в современной жизни, в коллективе? Похоже, он из тех, которые весело появляются и легко уходят. Наверное, здесь долго не задержится. А потом что с ним станет? Надеюсь, этот диспут больше не повлечёт за собой сколько-нибудь значительной потери времени и мне удастся извлечь из собрания что-то путное… Что-то шеф застрял».

Елена Георгиевна окидывает быстрым взглядом весь зал: кто деловито строчит в своём блокноте, кто внимательно, с глубокомысленным видом погрузился в раздумья, некоторые торопливо просматривают компьютерные распечатки и роются в ворохе отчётной документации – и на их лицах тоже отражается сосредоточенная работа ума. Зевота раздирает челюсти Ивонова. Чашка кофе ему сейчас не помешала бы. Чувствуя ответственность момента, сидят притихшие, присмиревшие инженеры его группы.

А технологи задумчиво уставились в окно, дипломатично уклоняясь от неприятного спора. Там, на фоне серого неба, безуспешно пытается пробиться сквозь плотную хмарь чахлое, бледное осеннее солнце и продолжает одиноко торчать неподвижная стрела башенного крана. Рядом, на здании мэрии, колышется трехцветный флаг. Сегодня он вялый, безвольный. А на другой стороне площади добрый ангел на стеле, распахнув приветливые руки, желает укрыть своим широким плащом всех страждущих. Мелкий дождь всё ещё оставляет на оконных стёклах, долго глотавших городскую пыль, тонкие косые автографы. По мокрому, свежо чернеющему изломанному асфальту, нескончаемым нашествием фантастических жуков-роботов, ползут машины. По тротуару истаивающими в сумраке тенями мелькают силуэты людей. Приоткрытые фрамуги огромных окон НИИ упорно доносят монотонные, утомительные до головной боли шумы улиц – звуки жизни быстро разросшегося города.

Елене Георгиевне вспомнилась деревенская школа из её детства, урок истории. Вот так же, на подоконнике, сидела унылая мокрая ворона, и ветер хлестал дождем по стёклам, тополя сердито размахивали ветвями… И в том тоже была какая-то символика.

«А если стать на позицию Белкова? С его колокольни иначе всё смотрится, его даже можно понять, но никак не оправдать. Почему все молчат? Безразличны? Не одобряют старика? Самим тошно. И у меня есть веские причины прилюдно воздерживаться от всякого вмешательства в его проблемы. А почему молчат профессора? Им же ничего не стоит направить разговор в нужное русло. Дают самому выговориться? Для них это слишком мелко?» – озабоченно думает Елена Георгиевна.

– Очень содержательная дискуссия! Актовый зал превратился в поле сражения спорщиков по пустякам. В словесной дуэли выигрывает тот, кто наглее и грубее. Зарубин состряпал и запустил настоящее шоу! Сколько нам понадобится времени, чтобы разгрести эту кучу мусора? – с фамильярностью старой знакомой торжественно и громко провозгласила Инна и быстро оглянулась на Елену Георгиевну, ожидая её неодобрительного взгляда. Она меньше всего желала навлечь на себя гнев подруги, потому что новых настоящих друзей в этом коллективе она не приобрела и крепко держалась старых привязанностей, но в силу своего невоздержанного характера не высказаться не могла.

– А Щукин переметнулся в лагерь… – Инна замерла на полуслове.

«Опять сделала глупость? Ленка никогда не выдаёт всего, что творится у неё в голове, а мне никак не удаётся научиться «помалкивать в тряпочку». И почему я считаю своим важным личным делом каждую минуту влезать в разговор? Ничего не могу с собой поделать. Натура такая! – весело корит себя Инна. – По жизни я никогда ничего наперёд не рассчитываю, следую интуиции, и если в чём ошибаюсь, так это мои ошибки, и я ни на кого не обижаюсь. Просто я делаю то, что на данный момент считаю правильным или возможным. Я не задаю себе лишних вопросов, принимаю жизнь как нечто само собой разумеющееся и не «выступаю в роли провидца».

Мелочная суета «высокой» политики меня не касается. А Ленке хватает одного взгляда на ситуацию, чтобы опровергнуть любое моё предположение. Ну и что из того? Строго говоря, она логик. Она даже способна находить причину по следствию. Зато я умею радоваться жизни, поэтому выгляжу моложе, привлекательнее. И на фоне серьёзных «монстров» с тяжёлыми характерами – я ангел. (Эта мысль возвысила её в собственных глазах.)

Если верить Елене, мне вменяется в вину болтливость. Но разве милая болтовня не украшает женщину? Об этом ещё литературные классики говорили. Не могу взять в толк – чем лучше понуро молчать? Как-то сравнила меня с Серафимой: «Непрошено вторгаешься в жизнь людей! Опять начинаешь «заправлять арапа»? Не давай повода для пересудов. Твои хитрости шиты белыми нитками».

Обидела. Серафима сводит-разводит, оговаривает, а я только констатирую факты и вывожу подлецов на чистую воду. Понимать надо разницу! А недавно, говорят, Ленка высказалась: «Я безуспешно пытаюсь вразумить свою ветреную коллегу». Не верю своим собственным ушам! Ну и ладно, переживу!»

Инна понимала правоту Елены, но ей было приятнее придерживаться своего мнения, и она его придерживалась.

А Елена Георгиевна уже не замечала подруги и сидела в грустной задумчивости. Пока шёл пустой спор, много мыслей о работе успело промелькнуть в её голове. Потом она «умчалась» в недавно ушедшие года.

«Обидно за ученых, погибают в бездействии без настоящей работы. Много истинно талантливых инженеров стойко переносят ломку, перестройку. А вот Катасонова подкосили неудачи, и у Левича залегла у рта грустно-ироничная складка – он лучших аспирантов потерял. От этого удара ему уже никогда не оправиться. Жаль, и больше ничего тут утешительного не скажешь. И всё же не бросают они заниматься научными изысканиями, не сбегают за кордон, дожидаются нормального финансирования, верят. И я настроена умеренно-оптимистично: трудиться надо при любых обстоятельствах. А вот некоторые, работая за копейки, в борьбе за существование становятся мелочными. Что скрывать? И этот момент тоже присутствует».

– Молодых жаль, упускают драгоценные годы плодотворной работы, – неожиданно для себя вслух произнесла Елена Георгиевна.

Инна вмиг подхватила тему:

– А ты как начинала много лет назад?

Елена Георгиевна улыбнулась ей.

Инна затихла, вспоминая свой разговор с Еленой после их долгой разлуки, когда, не щадя своего самолюбия, та рассказала ей вкратце об основных событиях своей жизни и, уже не удивляясь самой себе, выкладывала самое сокровенное. Истосковалась, видно, по близкому, с детства дорогому человеку.

5

Шум собрания отвлёк Инну от мыслей о Лене.

– …Не надоело вам, господа-товарищи, погружаться в свою молодость? Мы все во многом ещё не вышли из ситуации конца двадцатого века, зато кляп из горла вырвали, заговорили свободно. Поистине, огромное облегчение и удовольствие иметь возможность безбоязненно открывать рот. – Это подал голос Шувалов, самый молодой инженер из группы наладчиков.

– Должен признаться, я не горю желанием идти на баррикады, для меня сейчас важнее молча получать хорошую зарплату, – горько усмехнулся Белков.

– Ваши слова – неопровержимое свидетельство закоренелого пессимиста. Если для вас погасли звёзды, то они вообще не существуют, так, что ли? Нет гармонии в человеческом обществе, она есть только в природе, да? Воспринимайте нынешнюю жизнь как данность, не нойте. Нечего сопли жевать, воюйте. Или пусть другие стараются, а вы отсидитесь в пыльном уголочке? – жёстко спросил Шувалов.

«Раньше у нас хорошим тоном считалось поучать молодых, а теперь молодёжь за стариков взялась. Она стала менее наивной, более циничной, её трудно чем-то удивить». – Елена Георгиевна неодобрительно качнула головой в такт своим мыслям.