Рельефы ночи

Купил.

Деньги шуршали. Перебегали из рук в руки.

Наша еда. Наша жизнь перебегала.

И когда он клал этюд мужа в сумку, я зачем-то, как иглой меня кольнули, сунулась: а вот вам кошечку рыжую не надо ли? Хорошая такая!

И котенка рыжего из-под кошки вытаскиваю и ему в руки сую.

А он — на черного котенка глядит. На Черного Мамбо. Черный — к сиське мамки приклеился. Сосет.

«Мне бы вот черного. Это котик?»

И уже берет черного, и уже за пазуху сует!

И тут — в дверях — Осип. Мрачный.

Черного, зло так бросает, мне оставьте. Черный — мой.

Богатей наш обалдел. Он-то думал — ему уже никто в мире возразить не может. Тем более тот, кто от него зависит. Кто ему служит. Художник ведь тоже служит ему, да!

«Мне черный больше нравится», — надменно, уже ледяным голосом проронил богатей. И прижал черного — к груди.

А Осип шагнул вперед.

И я ясно увидела на его лице надпись: СЕЙЧАС УДАРЮ, ЕСЛИ НЕ ОТДАШЬ КОТА.

И богатей — послушно — глядя Осипу в глаза — отцепил котенка от лацкана парадного смокинга и протянул ему.

А я тут же, рядом, наготове уже, вежливо стояла, лицо свое в зеркале напротив, белое, напуганное, видела; с потрескавшимися от соды и холодной воды руками, с рыжей в руках кошечкой.

2.

Он рос и вырастал, и становился из черного — полосатым.

Чернота исчезала, уступая место тигриным, по болотно-желто-коричневым бокам, по светло-палевому брюху, темным, живым, извивающимся, как змеи, полоскам. Только спина по-прежнему оставалась густо-черной, дегтярной.

И звали его уже не Черный Мамбо.

Я назвала его — Марсик: так в нашем семействе, у бабушки, всех котов всегда называли. Марсик, Мамбо, ты, Ося, не огорчайся, все равно с буквы «М». Ну разве мы негры, чтоб у нас — Мамбо? Марсик — это по-русски. Марсик, Марс, бог войны или чего там? Планета такая есть. Красная планета. Далеко от Земли в ночном смоляном небе висит; ее можно увидеть не только в телескоп, а — невооруженным глазом.

Не-во-о-ру-женным…

Вооруженный глаз. Вооруженная рука. Вооруженные отряды.

К оружию, граждане!

Наши дети хотели, чтобы революция пришла как можно скорее.

Чтобы как можно скорее на улицах появились толпы тех, кто пришел рушить и убивать старый, это значит, заевшийся богатый мир. Вот таких вот богатых дядек с золотыми перстнями на пухлых пальцах.

А мы почему-то с мужем этого не хотели.

Почему, вопил нам Осип, ну почему, почему?! Ведь глядите, как вы живете! Двадцать лет живете в мастерской, хотя в мастерских не только нельзя жить по закону; тут вредно жить, вредно, вы понимаете это или нет! Тут скипидаром воняет! Тут землей пахнет! Тут от сырости — плесень по стенам танцует! А квартиры у нас нет и никогда не будет! Потому что жилье себе могут купить только богатые, вы понимаете это, бо-га-ты-е!

Он кричал нам это: «Бо! Га! Ты! Е!» — по слогам. Он втемяшивал это в нас, в наши картонные головы. Он орал: «Вы идиоты! Ну вы не подниметесь — другие поднимутся! Сейчас, уже скоро, вот-вот!»

Муж спрашивал: «А вождь у вас есть? Чтобы вас поднять?»

Не вас, а нас, орал Осип! Вы все делите на нас и вас, а надо — на нас, на страну, и на них, у кого власть!

«Что же вы хотите? — устало спрашивал отец сына. — Что вы конкретно, блин, хотите?!»

Он тоже срывался на крик.

«Мы?! Хотим?! Что?! Да смерти мы хотим!»

«За что?!» — орал отец.

«За нашу грязь! За нашу помойку! За то, что вы так вот живете и будете жить! — орал Осип. — Мы будем у них брать власть, а они что, возьмут и так просто ее нам отдадут?! Да никогда! Никогда! И мы на смерть пойдем! Но власть у них возьмем!»

Муж внезапно опускал плечи, они сдувались у него, как резиновый детский спасательный круг.

«И вот вы возьмете власть… и что?» Его голос становился бесцветным, ровным. Пустым.

«Ничего! — орал Осип. — Ни… че-го…»

Тоже замолкал, чувствуя, как оседал, падал куда-то на дно, как топор, отец.

Молчание висело в мастерской табачным дымом, таяло. Я стояла у плиты, варила гречневую кашу. Каша получалась размазней и не хотела, проклятая, рассыпаться. Воды я перелила, что ли? Кошка терлась лбом о мою ногу.

Марсик сидел на стуле, глядел на меня круглыми, как ягоды крыжовника, ярко-зелеными глазами. Следил, как движется от кастрюли ко рту ложка с кашей.

Я наклонялась и клала кашу в миску Марсика.

Он будто нехотя спрыгивал со стула и подходил к миске.

У них с Шурочкой были разные миски: у Шурочки — с цветочком, у Марсика — с двуглавым орлом. Цветочек и орла муж сам нарисовал, масляными красками.

Молодой кот; молодой и красивый. Вырос — и в форточку! И — на улицу!

В мир, где: кошки, трава, снега, сугробы, жучки и черви, и ветки колышутся, и страшные машины кошек колесами давят, — а все равно здорово.

Живой кот должен жить живой жизнью. Он мужик, и у него есть яйца. И он должен мутузить кошек и продолжать род!

Марсик, молодой и красивый. Молодой, красивый, дерзкий, полосатый, — юный тигр, Марс, бог войны и любви, ха! Вся округа твоя. Гуляй, задравши хвост! Морда у тебя изумительная! Все кошки уже тоже твои. И бабушки на лавочках — твои! Они тебя любят! Лепечут над тобой: вот тебе, Марсик, возьми, поешь! На газетках, в пустых консервных банках тебе жратву выносят царскую: куриные косточки, рыбьи головы, кто и молочка нальет от души.

Будто мы его, сволочь такую, не кормим!

Кормим, и еще как. Да молодое сильное полосатое тело просит еды.

Ну да, и у нас не всегда еда бывает… когда и картошку на воде жарим…

А коту нужно мясо, мя-а-а-а-со…

Охотник ты, кот, ты мужик, охоться! И он охотился. Птичку однажды притащил в зубах — воробышка, и его терзал, таскал по мастерской, воробей несчастный, обреченный, пищал дико, потом утих, голова набок, и только хруст слышен. Хорошо кот позавтракал, славно. Я потом искала пятна крови: нет, нигде не было. Только перышки валялись по половицам… и то немного, два, три. С перьями воробья сжевал, зверь.