Религии и тайные учения Востока

Суфизм почти не включает никаких теорий или догматов. Он сводится к утверждению о существовании Господа и о пребывании в душе Духа. Кроме того, он поучает как утвердиться на пути, ведущем в рай. Все его стремление направлено к единению с Богом и распадается на две стадии, а именно, (1) исследование этого единения в сознании в течение земной жизни посредством духовного осознания, экстаза или просветления и (2) окончательное и полное единение с Богом, когда индивидуальный дух возвращается в лоно великого океана Духа и теряется в Едином, или, как говорят буддисты, «капля росы соскользает в сияющее море». Первая стадия напоминает индийское самадхи, высшую фазу приближения к нирване; вторая же стадия близка к буддийской паранирване, или полному поглощению. Для суфия существуют только две известные истины – (1) Единое и (2) Путь к Единому. Первую называют «ахад», вторую «тарикат».

Первая истина (ахад) заключается в том, что мы уже устанавливали, т. е. что реально существует один только Бог; что все остальное обман и иллюзия, не истина, фантасмагория, театр марионеток, «Хозяин» которого приводит его в действие, пока ему это нравится. Бог создал вселенную в качестве подвижного балагана, потому что: «Я был скрытым сокровищем и пожелал быть известным; и вот я создал мир, чтобы мог быть известным и знать, что я известен». Бог не только единственное абсолютное Бытие, но и абсолютная Истина, абсолютная Любовь и абсолютная Красота. Вторая истина (тарикат) или путь к Единому сходна с индийскими учениями по этому предмету. Под руководством своего «пира», учителя, или гуру, ученик подымается по ступеням лестницы Бога, удаляя от себя материальные помыслы, желания, вкусы и привязанности, – освобождаясь от иллюзии, – возрождаясь и очищаясь посредством набожности, созерцания, размышления, чистой мысли и праведной жизни. Суфии усвоили много мистических обрядов, свойственных индусам, Древней Греции и некоторым современным западным культам и мистическим орденам. Сюда относятся танцы, ритмические и грациозные телодвижения, сопровождаемые пением, а также «молчание», во время которого душа может наслаждаться мистическим общением с высшими плоскостями бытия. Часты экстатические состояния, причем высшим последователям секты иногда бывает доступно космическое сознание.

Суфии полагают, что человек есть Бог в миниатюре, поскольку его тело есть миниатюра вселенной. Отсюда вытекает утверждение авторитетов, будто суфизм учит, что человек в одно и то же время и микротеос, и микрокосмос. Они считают, что существует пять плоскостей бытия, а именно, (1) абсолютно невидимое, (2) относительно невидимое, (3) плоскость подобий, (4) плоскость видимости и (5) плоскость ниже видимости. Плоскости эти иногда грубо различаются как три плоскости: невидимая, промежуточная и видимая. Необразованные и простые последователи развитых учителей говорят о двух лишь плоскостях, видимой и невидимой, так что, похоже, существуют и эзотерическое, и экзотерическое учение об этих плоскостях. Но это еще не все. Наиболее посвященные говорят о плоскости, лежащей гораздо выше даже абсолютно невидимой. Они говорят, что плоскость эта недосягаема ни для слов, ни для мысли. Один ученый сравнивает ее с «беспространственными эмпиреями» Данте. Дух, или, как некоторые говорят, «душа», считается бессмертной и предсуществующей в том смысле, что прежде, чем начать цикл воплощений, она пребывала на лоне божества. Она сохранила память о прежнем блаженном состоянии, так как свойственная ей оценка красоты объясняется смутным воспоминанием красоты духовного существования в Едином. Вселенная, как мы уже говорили, представляется панорамой фантасмагорий, где сцены постоянно меняются, а актеры появляются, играют свою роль и сходят со сцены. Дух человека – это эманация божества, а его тело лишь случайный покров, созданный в целях показного мира и, следовательно, ценный лишь как принадлежность комедии. Судьба и рок – вот директивы божественного Хозяина сцены; – божественной цели и воли нельзя ни избежать, ни ослушаться. Но дух всегда тоскует по родине, томится и мечтает вновь соединиться с Возлюбленным. Подобно Авиценне, поэт суфиев воспел тоскующую душу, ищущую Возлюбленного:

«Вот она, брошенная среди придорожных столбов и развалин зданий этого благословенного мира. Она рыдает, вспоминая свою родину и тогдашний мир и покой. Слезы беспрерывно текут из ее глаз, и с жалобным воплем она вспоминает о тех следах ее дома, какие ураган после себя оставил».

Итак, строго говоря, суфизм есть философия Единства – Всебожия, в самом точном смысле этого слова. Суфизм же как религия есть религия любви к Богу, в самом строгом смысле этого слова. Даже самые радикальные и передовые ведантисты не могут представить себе более абсолютного божества, чем суфии. Даже снедаемые любовью индийские бхакти-йоги не могут претендовать на большую «божественную влюбленность», чем суфии. А потому суфизм представляет собой любовь к Богу в самой деятельной ее форме. Рассмотрим же эту любовь к Богу и ее выражение у суфиев, в словах и в действии, а также в связи с индийской бхакти-йогой. Западным умам трудно понять восточные представления и выражения «любви к Богу», многочисленные указания на которую мы находим в индийских и персидских поэмах, гимнах и сказаниях. Западный ум признает спокойное и сдержанное выражение любви создания к Создателю, которое редко выходит за пределы спокойного, сосредоточенного выражения детской любви к отцу. В некоторых случаях выражение любви к Христу и Спасителю сопровождается бульшим пылом и чувством, и, в связи с этим, термины вроде «Возлюбленный» нередки. Некоторые западные религиозные авторы в поэтической форме намекали, что отношение Создателя к созданию похоже на любовь матери к младенцу. Но даже такие примеры редки. Правда, что, при возбуждении, страстности и горячности возрождения старых времен, мы часто слышали восторженные и страстные выражения любви к Богу, которые по временам несколько приближались к восточным формам выражения. Но даже эти чрезвычайные проявления чувств как будто уже вымирают.

Совершенно иначе на Востоке. Горячая поэтическая природа восточных народов проявляется в употреблении самых жгучих терминов в излияниях нежной любви по отношению к божеству. Там, на взгляд, западного человека, самые сумасбродные формы выражения родства с божеством практикуются совершенно свободно. Индийские бхакти-йоги – а большинство последователей религиозных вероисповеданий признают этот вид йоги – делают из выражения этой любви к Богу один из главных религиозных обрядов и обязанностей. Со всех сторон слышатся голоса правоверных, возбужденные молитвой и хвалой божества, причем самые нежные титулы в общем ходу. Индийские Кришна-Вайшнава бхакти часто обращаются к Господу, называя Его: «возлюбленный милочка, сердечко мое, сокровище, свет сердца моего, прекрасный, Бытие восторженного блаженства» и т. п. Некоторые находят соответственным созерцать Господа под аспектом материнской любви (что на Востоке встречается). Такие богомольцы обращаются с молитвой к «блаженной божественной матери», ссылаясь на ее «божественные груди, вечно вскармливающие младенца», и т. д. Известны примеры, когда индийских женщин, – для которых представление о величайшей любви совмещается с любовью матери к своему ребенку, – нередко можно было встретить перед образом младенца Кришны. Они обращаются к божеству с такими словами: «О, возлюбленный младенец, – любимое дитя мое, – ты, кого я всегда и вечно буду вскармливать грудью моей», и т. д. Западные путешественники по Индии, ознакомившись с переводами некоторых религиозных молитв и экстатических обращений к божеству, немало смущаются выражениями страстной нежности, обычно применяемыми в случаях интенсивной любви между мужчиной и женщиной. Для восточного человека Бог не только отец, но еще и мать, и брат, и сестра, и дитя, и друг, и муж, и жена, и любовница, и любовник. Одним словом, в его глазах Господь доступен для всякого чистого, достойного уважения чувства любви и нежности и отвечает на них любовью. Для восточных людей все чистые человеческие любовные отношения находят трансцендентальное соответствие в любви божественной, и они не колеблются предлагать Господу и просить у Него даровать им любовь. На Западе такая идея свойственна лишь религиозной поэзии, и даже там существуют лишь сдержанные на нее намеки; на Востоке же она выражается вполне свободно и без всяких ограничений. Европеец, изучающий восточный религии, должен знать это, чтобы не растеряться при ознакомлении с восточными формами мышления и с проявлением религиозного чувства.

Вышесказанное особенно верно по отношению к персидским поэтам суфиям. Персидские суфии, еще более пылкие и несдержанные, чем индийские бхакти, выражают свою любовь к Единому в поэмах, заключающих в себе (согласно с традициями страны и культа) «внутренний и скрытый смысл». За страстной поэмой к «возлюбленной деве» кроется нежное чувство суфия к Единому. Подобно тому как за «вином, вином, вином!» Омара Хайяма проявляются доктрины и мысли суфия, так у других персидских поэтов «любовь к Единому» проявляется за «любовью к блестящеглазой деве», за «садом роз» и за «соловьем и розою» – в эротических персидских любовных песнях. Многие западные писатели сомневаются в этом и смеются над попыткой видеть божественный экстаз между строками жгучих, любовных стансов персидских поэтов. Но все, изучавшие персидскую литературу вместе с философией и религией персидских суфиев, согласны с вышеизложенными фактами. Поэмы суфиев, неверно понятые, могут, конечно, показаться богохульным смешением чувственности и религии. Поэтому едва ли можно упрекать авторов, вроде пастора В. Р. Инга, который утверждает, что «суфии или магометанские мистики совершенно открыто пользуются эротическим языком и являются истинными азиатами в своих попытках придать священный или символический характер потворству своим страстям». Пастор Инг обвиняет также суфиев в самом возмутительном богохульстве. Но его представление о возмутительном богохульстве легко понять, если вспомнить, что он и Эмерсона упрекает в «заигрывании с пантеистическим мистицизмом восточного типа», обвиняя Эмерсона в том, что он в некоторых отношениях напоминает персидских суфиев. Пастору Ингу просто не доставало хрустальных очков сметливости, когда он читал персидские поэмы, – в этом и вся беда.

Позвольте привести вам кое-что из творений этих возмутительно богохульствующих эротических персидских поэтов – этих опьяненных Богом душ, согласно поэтическому изображению их страны, служащему для выражения силы любви ко Всеблагому – Всепрекрасному. Нижеследующие строки взяты из поэм Ялал-уд-дина-Руми, одного из величайших поэтов суфизма:

Наш путь ведет к саду роз Единения.Приди, приди! Ты душа, душа столь любимая, вращающаяся!Приди! приди! Ты кедр, верхушка кедра, вращающаяся!О, приди! Фонтан света, струясь, брызжет,и утренние звезды радостно ликуют, вращаясь!Я молчу. Говори ты, душа души моей;Жаждая увидеть лик твой, каждый атом оживляется.О, Ты, который каждое мгновение облегчаешь скорбисотен таких же беспомощных, как я.Дай молока моему младенцу – сердцу, избавь насот его рыданий.От начала веков очаг Твоего сердца –есть Твой град Единения:Доколе Ты оставишь в изгнании это затерянное сердце?Князь красоты гордо выступает на охоту поутру;Пусть наши сердца падут жертвой стрел Его взгляда!Что за послания беспрерывно перебегают от Его глаз к моим!Пусть глаза мои возликуют и опьянеют от его послания!Тело мое подобно луне, тающей от любви;Сердце мое как лютня Зуры, – пусть же порвутся его струны!Не смотри на ущерб луны, ни на горе Зуры:Думай о прелести его любви; да возрастет она в тысячу раз!Какая на уме чудная невеста!Пусть мир отражением ее лица освежитсяи зарумянится как лица новобрачных!!Жизнь вечная, мне кажется, есть время ЕдиненияПотому что, по-моему, там нет места времени.Жизнь есть сосуд; Единение – чистый напиток в нем.Без тебя какое мне дело до страданий сосуда?Покажи мне лик Твой, я жажду сада и цветника из роз.Открой уста, мне нужен сахар в изобилии.О, Солнце, покажись из-за облаков.Я жажду видеть этот лучезарный горячий лик.Движимые любовью вращаются души,Как ручьи, бегущие к великому царю океану.Ты солнце мыслей всех людей.Поцелуи твои – весенние цветы.Заря бледна, тоскуя по любви.Месяц в слезах скорбит.Ты роза и для Тебя, глубоко вздыхая, поют соловьи.Становясь Всем во Всем, я ясно теперь во Всем вижу Бога;И сознаю, что от порыва к Единению взлетает крик любви.В эту его брачную ночь, в присутствии невесты,Чистая его душа стремилась поцеловать ее руки.Любовь и госпожа укрыты и скрыты.Я не ошибусь, назвав его «невестой».Секта любовников отлична от всех других.Любовники исповедуют свою собственную религию и веру.Какая в том беда, что на рубине нет клейма?Любовь бесстрашна посреди моря страхов.Любовь души одна на всю жизнь и к одному живому.Вечная жизнь достигается крайним забвениемсвоей собственной жизни.Когда Бог объявляется его страстному любовнику,любовник поглощается в Нем.И от него не остается даже одного волоска.Истинные любовники подобны теням,а когда светит солнце в зените,Тени исчезают.Тот истинный любовник, кому Бог говорит:«Я твой, а ты Мой!»Кто достиг Единения с Богом, не нуждается в посредниках.Земные формы – лишь тени солнца Истины –колыбель для младенцев, но слишком тесная колыбельдля тех, кто дорос до духовной зрелости.Благодаря Твоей милости, я не свожувлюбленного взора с вечности.

Поэт, из стихов которого мы позаимствовали вышеприведенные выдержки, когда еще был очень молодым человеком, однажды посоветовал петь и плясать на похоронах друга. На упреки пораженных ужасом и негодующих присутствующих, он ответил: «Не уместно ли радоваться, благодарить и плясать, когда дух человеческий после многих лет пленения в клетке и темнице тела освобождается наконец и летит к тому Источнику, откуда прибыл?»

Ями, другой поэт суфиев, так воспел божественную любовь:

«Созерцал, смотрел столь пристально, пока сам не стал той, которую созерцал. Нет уже ни ее, ни меня, а лишь одно слитное нераздельное Бытие. Все, что не едино, должно страдать вследствие печали разлуки».

«Кто входит в град любви, находит в нем помещение только для Одного и только в Единстве, в Единении».

Омар Хайям, поэма которого «Рубайят» хорошо известна на Западе благодаря переводу Фитцджеральда, много говорил о любви, возлюбленном и любовнике. Но кроме нескольких стихов, приведенных нами в начала этого чтения, Фитцджеральд дает нам мало характерного по этому предмету. Главных мест он не перевел и не использовал, отдавая, по-видимому, предпочтение образным символам «вина». Однако Фитцджеральд все же включил строки, указывающие, что древний Омар понимал доктрину и преподавал философию. Следующие выдержки удостоверяют в этом:

Одни мечтают о мирской славе;Другие вздыхают об обещанном пророками рае.Ах, бери наличность и не заботься о кредите,Не обращай также внимания на отдаленный гул барабана.

(В приведенном четверостишии Омар оценивает одинаково и земное и небесное блаженства, так как оба они преходящи. Он приглашает лишь стремиться к осуществлению Единения с Богом, оставляя без внимания будущие плоскости и состояния, которые представляют собой лишь новые виды преходящего, непостоянного).

В этот мир, не зная ни «почему», ни «откуда»,Мы, подобно воде, волей-неволей вливаемся.И из этого мира, подобно ветру в пустыне,Не зная «куда», против нашей воли, скрываемся.Гонят нас сюда, не спрашивая «откуда»?И, не осведомляя «куда», торопят вон отсюда!О, не одну чашу нужно этого запретного винаЧтобы потопить воспоминание о такой дерзости!Тогда то, что от Тебя во мне, нечто действующееЗа завесой, стало искатьСвета во мраке и я услышал,Как бы извне, – «Мое в тебе ослепло».Тюльпан, для утренней усладыНебесным даром винограда, подымается над землей;Поступай и ты так же, пока не опрокинешь небоНа землю – как опорожненную чашу.Не смущайся впредь ни человеческим, ни божественным,Предоставь заботы о завтрашнем дне ветрам.И запусти свои пальцы в локоныСтройного как кедр, чудного винограда.И если вино, которое пьешь, и губы, которые прижимаешь,Кончают тем, чем все начинается и все замыкается – т. е. «да».Думай, что ты сегодня то, чем был вчераИ что завтра ты не уменьшишься.Когда же ангел более темного напитка,Наконец встретит тебя на берегу рекиИ, предлагая тебе чашу, пригласит твою душуОпорожнить ее – ты не задрожишь.Не бойся, будто жизнь, покончив счетыС твоим и моим существованием, уже не даст подобных нам.Вечный Саки из своей трубки пустил миллионы пузырейТаких, как ты и я, – и будет пускать.Его тайное присутствие, пробегая как ртутьпо венам вселенной,Избегает всех наших страданий.Принимая различные образы, все изменяетсяИ погибает. – Он один остается.Момент угадан, – затем назад за загородку,В область мрака по окончании драмы,Которую для развлечения в Вечности,Он сам придумывает, ставит и ею любуется.Мы не что иное, как подвижный рядВолшебных теней, – стройные образы, скользящиеВокруг солнца – этого фонаря, зажженногоВ полночь Хозяином представления.Мы лишь беспомощные игрушки, которыми Он играетНа шахматной доске дней и ночей.Туда и сюда он движет нами и бьет, и убивает;И кладет по одиночке обратно в свой чулан.Мячик вовсе не спрашивает – да или нет;Туда, сюда он мчится, куда швырнет его игрок.И Тот, кто кинул тебя в пространство,Он знает обо всем – Он знает, Он знает!А я знаю вот что: загорится ли во мнеИстинный свет любви, или гнев меня снедает,Одна вспышка огня, захваченная в таверне,Лучше совершенно потерянной во храме.