Религия

Борс положил руку на плечо Тангейзера и, опираясь на него, поднял на ноги собственную закованную в железо тушу. После чего протянул Тангейзеру руку и поднял на ноги его. Он посмотрел вверх, посмотрел вниз, в ров, на дымящееся поле боя. Оставшиеся в живых поднимались с колен с озадаченными лицами, словно теперь, когда больше не нужно было убивать, они вдруг лишились смысла жизни. Некоторые озирались по сторонам, высматривая офицеров, чтобы услышать приказ. Некоторые молча глядели на разоренную землю, будто бы опасаясь, что ночная тьма лишит их того, что они видят. Другие так и продолжали стоять на коленях и рыдали, хотя Тангейзер так и не смог понять, от стыда или облегчения.

— Господи, — сказал Борс. — Господи. Да если на ногах осталось хотя бы четыре сотни, я приму ислам, сделаю себе обрезание и все прочее. Помоги нам, Боже, если они снова явятся завтра.

Тангейзер поглядел на холмы на юге, где до сих пор над останками легионов развевалось знамя пророка. В багровеющем небе над головой засиял полумесяц, словно сам космос решил поглумиться над символом Османской империи. Тангейзер отвернулся и покачал головой.

— Сомневаюсь, что они придут, — сказал он. — Рано или поздно придут, это верно, но только не завтра.

— А почему? Посмотри вокруг. Они запросто смогут взять город к завтраку.

— Они воспринимают удары судьбы, подобные этому, одним-единственным образом. Это не просто поражение. Это знак от Аллаха. Они не станут швырять его обратно Ему в лицо. — Тангейзер стянул перчатки и поковылял к бочонку с водой, Борс пошел за ним следом. — Кроме того, завтра мы будем уже далеко, и единственного, чего нам предстоит опасаться, — это морской болезни.

Он раздвинул плечами собравшуюся вокруг бочонка с водой толпу, зачерпнул полный шлем и вылил себе на голову. Его доспехи задымились. Скоро он сможет выбросить проклятые доспехи ко всем чертям; эта мысль приободрила его. Он мысленно велел себе найти время, чтобы помокнуть в любимой бочке. Тангейзер снова наполнил шлем и вылил несколько пинт воды себе в глотку. Вода была такая горячая, что впору заваривать чай, но главное, она была мокрая. Он передал то, что осталось, Борсу, который тоже утолил жажду.

— Ты готов пуститься в путь? — спросил Тангейзер.

Борс вернул ему шлем и утер губы.

— Я никогда не говорил ничего такого, но я тоже сыт по горло. Так что я хочу поехать с тобой.

— Отлично. Только никаких прощаний. Мы заберем свои вещи и женщин, и поминай как звали. Луна к полуночи сядет, а рога Тельца укажут нам путь. Но сначала надо поесть, я умираю с голоду.

— Вон там бадья с едой, — сказал Борс.

— Вот спасибо, лично я буду есть в оберже.

— Если Никодим еще жив и у него остались на месте все пальцы.

— Если нет, — заметил Тангейзер, — ты и сам приготовишь.

Он еще раз посмотрел в сторону бадьи с хлебом и вином и увидел Карлу. Она стояла на коленях, закрыв лицо руками, но это была точно она. Вроде бы не ранена. Во всяком случае, он очень надеялся. Тангейзер поспешно подошел к ней и опустился рядом на корточки.

— Карла?

Она уронила руки и посмотрела на него. Лицо у нее было испачкано грязью. Взгляд ясный. Руки ободраны веревками. Тангейзер кивком указал на бадью.

— Так, значит, это у вас семейное занятие, — произнес он.

Карла поглядела на бадью озадаченно, и его острота пропала даром, не оцененная. Слезы навернулись ей на глаза. Она сказала:

— Вы живы.

— У меня осталось слишком много невыполненных обязательств.

Слезы хлынули у нее из глаз, она обхватила его руками за шею. Острая боль пронзила ему колено, и он ухватился за бадью, чтобы не свалиться. Тангейзер стиснул зубы и поднялся на ноги вместе с ней, повисшей у него на шее. Он погладил ее по спине, чтобы утешить. Ее живая плоть с таким восторгом отозвалась на его прикосновение, что он сам едва не заплакал.

— Ну хватит, хватит, — сказал он, приходя в замешательство. — Всех нас вымотал сегодняшний день.

Карла еще несколько раз всхлипнула, Тангейзер ждал. Он мотнул головой Борсу, и тот удалился на почтительное расстояние. Карла сумела взять себя в руки и вытерла слезы, размазывая грязь по щекам. Тангейзер вынул красный шелковый шарф из-за щитка своего мориона. Он выжал из шарфа пот и вытер ей лицо. Карла никак не протестовала.

— Вижу, вы не послушались моего совета, — сказал он. — Собственно, как я и ожидал. Это вы помогали раненым подняться на стену?

Она кивнула.

— Почти все они мертвы.

— Значит, все мы в долгу перед ними, и тем меньше стоит печалиться. А где Ампаро?

— Когда я видела ее в последний раз, она направлялась к конюшням навестить Бурака.

— Мне что, нужно заковать вас в кандалы, чтобы вы не разбегались?

Карла выдавила неуверенную улыбку.

— Я схожу за ней, — сказал Тангейзер. — А вы с Борсом пока возвращайтесь в оберж. Впереди нас ждет трудная дорога, вам необходимо набраться сил.

— Так, значит, мы все-таки уходим этой ночью?

Он ответил, усмехнувшись:

— Наденьте по такому случаю ваше красное платье.

Она заморгала и посмотрела на него так, словно он предложил ей пойти голой, что было недалеко от истины. Чтобы смягчить впечатление от своей эксцентричной просьбы, он прибавил:

— И плащ, чтобы защититься от ночной прохлады, и еще какие-нибудь крепкие туфли, если у вас они есть. — Он взял ее за руку и повел в город. — Может быть, я и недостоин обетовании Христа, зато то, что я обещал вам и вашему сыну, я твердо намерен исполнить.

* * *

Воскресенье, 2 сентября 1565 года

Калькаракские ворота — Гува

Восточный отрезок стены, выходящий на залив Калькара, был самым укрепленным участком из всей фортификации, а гарнизон был настолько измучен за прошедший день, что путь к свободе лежал перед ними, никем не охраняемый. Блокгауз был пуст, ни одного часового. Заступив на пост на бастионе Англии над воротами, а затем покинув его, они обеспечили себе открытую дорогу к холмам. Миновала полночь — они задержались немногим дольше, чем планировал Тангейзер, — женщины поспали пару часов, восстанавливая силы, а он сам воспользовался моментом и побеседовал с Ла Валлеттом о дальнейших возможных действиях врага, сведя, таким образом, к минимуму вероятность, что его вызовут к великому магистру под утро. Борс вошел под арку надвратной башни с воротом в руках и приподнял железную опускную решетку.

Сложнее всего оказалось уговорить Ампаро оставить Бурака. Тангейзер заверил ее, что ни одно живое существо не находится в большей безопасности. Его очевидная красота и монгольская кровь не позволят ни одному человеку в здравом рассудке обидеть его, в особенности туркам, для которых он будет дороже любого человека, христианина или мусульманина. После нескольких последних слезных истерик он вывел Ампаро из конюшни и повел в оберж. Она не проявила ни малейшего сочувствия к его собственному плачевному состоянию, но он уже успел понять, что женская нежность — явление избирательное, если не сказать беспорядочное.