Реликвия

— Теодорико! Ай, сынок! — испуганно взвизгнула тетя Патросинио, словно я собирался обрушить молот на живое тело бога.

— Не бойтесь, тетечка! В Иерусалиме я привык иметь дело со святынями!..

Тонкая фанера отлетела. Забелел слой ваты. Я снял ее с почтительной осторожностью — и перед восхищенными очами явился трижды священный сверток из серой бумаги, обвязанный красным шнурочком.

— Ах, какая благодать! Ах, умираю! — вздохнула тетушка, сомлев от сладкого волнения; под темными очками виднелись белки закатившихся глаз.

Я встал с колен, багровый от гордости.

— Моей дорогой тетечке, ей одной, за ее великую добродетель, принадлежит честь развернуть бумагу!

Очнувшись от полуобморочного состояния, трепеща и бледнея, но с величием верховного жреца, тетушка взяла сверток, отвесила поклон святым, положила пакет на престол, развязала узелок на шнуре; затем осторожно, как бы боясь повредить божественное тело, расправила одну за другой складки оберточной бумаги. Мелькнуло белое полотно… Тетушка ухватила его кончиками пальцев, разом подняла — и поверх камелий, между святыми, у подножия креста, распласталась по всему алтарю, сияя кружевами и лентами, ночная сорочка Мэри!

Ночная сорочка Мэри!.. Во всей своей роскоши, во всем своем бесстыдстве, измятая моими объятиями, она лежала на алтаре, источая смрад греха из каждой складочки… Ночная сорочка Мэри! На всем виду! В мерцании свеч! И тут же белела приколотая булавкой визитная карточка с посвящением, выписанным четкими, круглыми буквами: «Моему Теодорико, моему могучему португальцу, на память о дивных часах, проведенных вместе». И подпись: «M. M.». Ночная сорочка Мэри…

Я плохо помню, что произошло после этого в молельне. Я очутился за дверью в состоянии невменяемости; ноги мои путались в складках зеленой портьеры. Щелкая и треща, как хворост в костре, неслись выкрики падре Неграна; он выпаливал их прямо в ухо моей тетке: «Разврат! Глумление! Белье проститутки! Надругательство над сеньорой доной Патросинио! Осквернение молельни!» Его башмак яростно вышвырнул за дверь белую шелковую тряпку. Друзья дома промелькнули мимо меня один за другим, точно длинные тени, гонимые ветром ужаса. Огоньки свечей испуганно пригибались.

Весь в холодном поту, ухватившись за портьеру, я смотрел на тетушку: посинев от ярости, она медленно и грозно шла на меня. Вот она остановилась. Беспощадный, ледяной блеск очков пронзил меня насквозь. Она просвистела сквозь зубы:

— Скверный поросенок!

И вышла.

Совершенно раздавленный, я кое-как добрался до своей комнаты и повалился на кровать. Гром скандала грохотал в нашем строгом доме. Надо мной склонилась перепуганная Висенсия, с белым передником в руках:

— Менино! Менино! Сеньора велела вам уходить вон… И чтобы духу вашего не было в доме! Она сказала, что вы можете забрать свое белье и прочую мерзость!

Выгоняют!

Я поднял с кружевной подушки помятое лицо. Потерявшая голову Висенсия комкала передник и причитала:

— Менино! Ох, менино! Сеньора сказала: если вы сейчас же не уйдете, она пошлет за полицией!

Выметают шваброй!

Я спустил на пол ослабевшие ноги; сунул в карман зубную щетку; натыкаясь на стулья, разыскал ночные туфли, завернутые в «Нацию», выхватил, не глядя, из груды багажа какой-то ящик, окованный железным обручем, и, съежившись, на цыпочках, сошел с тетушкиного крыльца, как шелудивый пес, стыдящийся своей коросты…

Не успел я выйти со двора, как Висенсия, исполняя приказ разгневанной тетушки, навсегда захлопнула за мной железные ворота.

Один на улице и в жизни! При свете равнодушных звезд я подсчитал свою наличность: два фунта, восемнадцать тостанов, одно испанское дуро и несколько медяков… И тут только я заметил, что вместо чемодана с бельем захватил ящик с мелкими палестинскими сувенирами. Странная насмешка судьбы! Мне нечем было прикрыть свое бренное тело, кроме дощечек, обструганных праведным старцем Иосифом, да черепков от кувшина, в котором носила воду дева Мария… Я положил в карман сверток с ночными туфлями, взгромоздил на спину ящик и, ни разу не обернувшись, зашагал под молчаливыми звездами в Байшу, в гостиницу «Золотой голубки».

На следующий день я сидел, поникший и несчастный, за табльдотом в «Голубке», уныло опустив ложку в суп из брюквы. Вдруг какой-то господин в черном бархатном жилете расположился напротив меня с бутылкой минеральной воды «Видаго», коробочкой пилюль и номером «Нации». На его огромном черепе, вздымавшемся, как фронтон собора, извивались две толстые вены; щеточки седоватых усов топорщились под желтыми от табака ноздрями. Слуга-испанец, подавая ему брюквенный суп, почтительно прохрипел:

— Доброго здоровья, сеньор Лино!

Приступая к жаркому, господин этот отложил «Нацию», в которой подробно изучал отдел объявлений, устремил на меня тусклые, желтоватые от разлития желчи глаза и заметил, что с самого богоявления стоит погодка хоть куда.

— Отличная погода, — скупо откликнулся я.

Сеньор Лино поглубже засунул салфетку за воротник.

— А разрешите полюбопытствовать, не из северной ли провинции изволили прибыть?

Я неуверенно провел рукой по волосам.

— Нет, милостивый государь… Я приехал из Иерусалима.

Сеньор Лино так удивился, что уронил с вилки рис. Затем, преодолев свое удивление, заявил напрямик, что питает глубокий интерес к святым местам, ибо он, благодарение богу, человек верующий и занимает, опять-таки благодарение богу, должность в Патриаршей палате.

— А, в Патриаршей палате! — заметил я. — Да, место весьма почтенное. Я был близко знаком с одним патриархом… С сеньором патриархом иерусалимским. Святой человек, истый кавальейро, светлая личность… Мы даже были на «ты»!

Сеньор Лино угостил меня своей минеральной водой «Видаго», и началась беседа о евангельских местах.

— Что же Иерусалим? Как там насчет лавок?

— Лавок? То есть вы имеете в виду модные лавки?

— Нет, нет! — пояснил сеньор Лино. — Я хочу сказать: насчет лавок реликвий, святынь, словом, всякого такого…

— А!.. С этим обстоит неплохо. На «Крестном пути» есть лавка Дамиани, в которой вы найдете решительно все вплоть до костей великомучеников… Но еще лучше поискать самому, позаняться раскопками… Я привез несколько любопытных вещиц…

Странный алчный огонек блеснул в желтоватых зрачках сеньора Лино из Патриаршей палаты. Воодушевившись, он крикнул:

— Андрезиньо, принеси-ка бутылочку портвейна… Сегодня мы кутим!

Когда испанец подал бутылку с этикеткой из вощеной бумаги, на которой была выведена от руки дата разливки, сеньор Лино налил мне полный бокал.

— За ваше здоровье!

— Бог на помощь!.. За ваше!

Хочешь не хочешь, пришлось ответить любезностью на любезность и пригласить этого, благодарение богу, верующего человека к себе в номер полюбоваться видами Иерусалима. Он с явной радостью принял приглашение. Едва я впустил его в комнату, как он, забыв о приличиях, жадно устремился к кровати, на которой лежало несколько реликвий из распакованного утром ящика.