Рельсы под луной
Шрифт:
У командира-танкиста таких возможностей гораздо меньше. Окопы рыть в городе попросту негде (и пехоте в том числе), строевой заниматься у нас как-то и не особенно принято было, разве что иногда в виде личного наказания для конкретного провинившегося. Материальная часть, то бишь танки, в совершеннейшем порядке, все необходимые работы проведены. Не заставлять же чистить и без того прочищенный ствол или драить и без того чистый танк? Это уже получится откровенная дурь, за которую можно и малость подрастерять авторитет у подчиненных…
Нельзя сказать, чтобы мои орлы допускали тяжелые нарушения. Разок, голову можно прозакладывать, сразу несколько экипажей раздобыли спиртного – но проведено это было со всей солдатской смекалкой: пьяных не видно, никто не шатается, даже и
Ну и прочее – по мелочи. Однако на людей уже лег этот неуловимый отпечаток – словно бы и прежние, а все же чуточку не те. Не впервые я с этим сталкивался… и не впервые ничего нельзя было делать. Это в Венгрии, в сельской местности, я им находил занятия. А здесь… места себе не находишь, ждешь, чтобы побыстрее отправили отсюда – и, что уж греха таить, иногда и сам чуть-чуть примешь на душу. Не от тоски или какой-то безнадежности. Такое безделье и тебя самого разбалтывает, что уж там…
И вот тут вот я узнаю, что Пашка Гусар, башнер из первого взвода, вот уже несколько дней не ночует в расположении части, выскальзывает, стервец, неизвестно куда и возвращается только под утро, довольный, как кот, слизавший крынку сметаны. То-то он уперся, что спать будет не в домишке со всеми, а в танке – в доме, мол, от странных китайских запахов на него нападает дикий насморк и слезотечение. Командир танка ничего такого не заподозрил, он, хотя и с боевым опытом, но не наш, ко мне в роту назначен только перед самым переходом границы. Но я-то Пашку знал как облупленного и, когда мне доложили потихоньку, сразу понял, что к чему. Ну при чем тут «стукачи»? Толковый командир всегда располагает активом, проверенным и сознательным, который зря наговаривать не станет, а о том и о сем обязательно просигнализирует для пользы дела. Ничего тут общего со стукачеством, это уж к особистам, знаете ли…
Так вот, у Пашки, как писал поэт, была одна, но пламенная страсть. Женщины. Первый кобелина не то что в роте, а, я бы смело сказал, и в батальоне, а то и – поднимай выше. Удачливый такой кобелина, работал практически без осечек. И на родных просторах старался, и у мадьяр, и в Германии, и у чехов. Сто раз висел на волоске – и всегда как-то обходилось, везучий был ухарь. Ухитрился даже в сорок четвертом огулять пэпэжэ одного полковника – а полковник был такой, что ничего не стал бы разводить официально, а попросту положил бы на месте преступления из личного оружия, и сошло бы это ему с рук. Одному такому ухажеру – просто ухажеру, не успевшему ничего сотворить – он пулю и всадил меж глаз. И поди ты разберись, было нарушение приказа в боевой обстановке, или не было… Исключительно красивая была деваха, хотя и блядовитая, полковник на нее запал так, что зубами мог грызануть…
Вот за все эти подвиги Пашку и прозвали Гусаром – ну, и еще за то, что носил чисто гусарские усики и любил петь гусарские песенки из довоенной оперетты «Давным-давно» (по ней потом «Гусарскую балладу» сняли). До выпивки он, кстати, был не особенным любителем, так, за компанию. Самостоятельных рейдов в поисках всего, что горит, никогда не совершал. И причина неположенных отлучек могла быть одна-единственная, давно и прекрасно известная.
Ох, возликовала у меня душа! Раньше его никак не удавалось накрыть ни взводному, ни мне. А тут появился великолепный случай. Под трибунал я его отдавать бы не стал, но уж что-нибудь такое непременно придумал бы, чтобы ему потом долго икалось…
Не поспал я ночь и вышел на предрассветную охоту. В доме его нет, в танке его нет… Приехали! Занял я крайне удобную позицию, так, чтобы танк его был как на ладони, ждал минут сорок и дождался… Светать уже начало, крадется мой красавчик залезть в танк и притвориться, словно всю ноченьку там и дрых… На подступах к танку я его и цоп!
– Здравствуй, – говорю, – Гусар. Нагулялся? Только, я тебя умоляю, не рассказывай сказочек, будто ходил в соседний взвод за гаечным ключиком. Ты же с ними наверняка
заранее не договорился, я сейчас их разбужу и спрошу про тебя, они скажут, что ты у них и не был вовсе… Информация у меня, Паша, полная и недвусмысленная. А сейчас я собственными глазами видел, как ты возвращался в расположение части, покинутое самовольно. Ты ж не первый год в погонах, ты еще в петлицах хаживал, должен понимать, что к чему… Отпираться будем, выдумывая что-нибудь на ходу, чтобы я тебя тихонько запрезирал за неуклюжие вымыслы? Или как?Он, паразит, надо отдать ему должное, вилять и запираться не стал. Уронил голову:
– Виноват, товарищ капитан…
– Баба?
И тут он с непередаваемой интонацией выдыхает:
– Девушка…
Уже светает. И я прекрасно вижу его физиономию. Никогда раньше таким не видел. Лицо такое… одухотворенное, что ли, или попросту глупое, на себя не похож.
– Это надо понимать так, что она незамужняя? – спросил я. – Там, где ты прошел, девушек, которые таковыми были в половом смысле, с собаками не найдешь…
– Так точно, – говорит он с тем же дурацким видом. – Незамужняя…
– Ты хоть, мать твою, не с русской связался? – спросил я. – Ты же знаешь приказ на этот счет? Никакого общения с белоэмигрантами, и близко не подходить. Почище, чем в Германии в свое время. Если что, тебя, дурака, никто не отстоит, пропадешь, как слепой котенок в ведре, когда его топят…
– Да нет, она местная, – сказал Пашка. – Китаянка.
– Ну, предположим, насчет местных тоже есть приказ, – сказал я. – И его ты распрекрасно знать должен. Не такой суровый, конечно, как насчет эмигрантов, но он есть и доведен до всеобщего сведения… Что в лоб, что по лбу, если подумать… Еще что-нибудь сказать желаешь, гусар без лошади?
А как тут выкручиваться? Гусар, надо отдать ему должное, в отличие от иных раздолбаев, никогда не скулил и не нудил. Смотрит он на свои начищенные прохаря:
– Виноват, товарищ капитан…
– Да уж, – сказал я. – Что есть, то есть. Для начала: из расположения больше ни ногой…
И вот тут начинается такое, чего я от Гусара не ожидал никогда… Нет, не скулит и не нудит – он меня форменным образом умоляет разрешить ему нынче ночью сходить к своей зазнобе в последний разочек. Потому что это, изволите видеть, никакие не блядки, а самая настоящая любовь. Он, мол, и не думал, что с ним такое может случиться, но вот… Себя он потерял, жизни без нее не видит, дышать не может, перед глазами стоит и все такое прочее. Вид у него при этом неописуемый: захлебывается, как в горячке, горит весь: отслужу, что хотите поручайте, хоть с ножиком на танк, хоть одному на роту самураев, будьте человеком, поймите, а я в жизни ничего не нарушу ни на волосок… Полное впечатление, что он сейчас передо мной бухнется на колени. Совершенно другой человек, не тот Гусар, которого я знаю как облупленного.
И понемногу пропала у меня вся злость. Из-за такого его небывалого поведения. Мало того, я вдруг с превеликим неудовольствием ловлю себя на том, что мне его жалко. А меня слезами и соплями не разжалобишь – но нет тут ни слез, ни соплей, есть тут несомненные высокие чувства, вылитый Шекспир, как я бы теперь определил…
Не разжалобил он меня. Он меня удивил. Настолько, что мне словно бы даже и неловко стало перед ним: у человека такая любовь, а я талдычу про уставы и порядки…
В конце концов сказал я неожиданно для себя:
– Ладно, Гусар. Не знаю, что на меня нашло, но на следующую ночь я тебе, считай, разрешил. Вот только дальше…
Он просиял и вдруг бухнул:
– А «дальше» никакого и не будет. Она сказала, мы послезавтра уйдем насовсем.
Я на него так и вылупился:
– Гусар, водкой от тебя не пахнет… Может, ты у нее опиума покурил? Я не знаю, когда уйдем, комбат не знает, а твоя девица, выходит, знает лучше нас?
Гусар сказал:
– А она ж… гадает. Фасолины раскинет, особой палочкой поворошит… Все про меня она рассказала так, словно у нас в роте служила. Знать ей этого просто неоткуда. Честное слово, товарищ капитан, кое-что про себя я один только и знал… Хотите, она и вам погадает?