Рембрандт

— Ну а если ты ни то, ни другое, а, как большинство из нас, нечто среднее между тем и другим?

— Вот это единственное, чем я не могу быть, учитель. Я не могу быть средним.

— Как это понимать?

— То, что я хочу и пытаюсь сделать, настолько выходит за рамки обычного, что я либо велик, либо смешон. Либо я новый Микеланджело, либо осел. Середины быть не может.

Новый Микеланджело? Ластман попытался придать лицу бесстрастное выражение, но это ему не удалось: насмешка — вот единственный ответ на столь нелепые притязания.

— Я никогда не считал тебя ни первым, ни вторым, — усмехнулся он. — Но если ты настаиваешь, скажу тебе откровенно: ты — осел.

— Так я и думал.

Рембрандт стоял неподвижно, и все в нем — каменное лицо, немигающие глаза — дышало неколебимым достоинством.

— А если ты сам так думал, то зачем спрашивал меня?

— Затем что должен был не думать, а знать. Без этого я не мог решить — уйти мне или оставаться.

Ластман почувствовал раздражение: он, его учитель, сам должен был при первом же удобном случае выбросить самонадеянного мальчишку из мастерской, а не оставлять за ним право выбора.

— И ты уже нашел другого учителя, который согласен поощрять твое ничем не оправданное самомнение?

— Нет. Я знаю одно — работать здесь я больше не в силах. Я многому научился у вас и мог бы научиться еще большему, но здесь я не останусь: я не стану открывать душу тому, кто не верит в мой талант.

— Долгонько же тебе придется искать мастера, который отвечал бы твоим требованиям!

— А я и не буду искать другого учителя. Я вернусь в Лейден и начну работать сам.

— Ливенс тоже поедет с тобой?

— Думаю, что да.

Ластман вздохнул и почувствовал, что злость его проходит. Почему он так расстроился? Что, собственно, он теряет? Оба недовольных ученика уедут одновременно, и долгая зима пройдет спокойно.

— В таком случае желаю удачи, хоть и считаю ваше решение неблагоразумным, — сказал он.

— Раз уж мы едем, сборы не будут долгими. Позвольте поэтому сказать вам до свиданья, учитель: потом я, вероятно, уже не успею это сделать. — И, ясно давая понять, что он не намерен докучать хозяину долгим прощанием, Рембрандт направился к двери в обход стола с едва початым угощением. — Не думайте, что я неблагодарен или не понимаю, сколь многому я научился у вас. Но уехать мне просто необходимо: я должен во всем разобраться сам. А вы о моем уходе не пожалеете — я же знаю, что был для вас лишь обузой.

Учитель растерялся. Почему он не в силах найти учтивые слова, которые сгладили бы неловкость этой минуты? Почему, несмотря на все свое прославленное изящество и непринужденность, он безмолвно стоит у камина? И как только за его бывшим учеником, первым, который сам ушел от него, закрылась дверь, Ластмана охватила сводящая с ума смесь веселья и гнева, чувства облегчения и досады. Он еще долго стоял, впитывая в себя целительный жар огня, прежде чем смог сойти с места, а когда наконец ему это удалось, он подошел к окну и сердито задернул занавесями свинцовые переплеты рам. Лучше уж сидеть в темноте, чем смотреть на эти снежные вихри.

На улицах намело целые сугробы, затем снегопад сменился дождем, за которым опять последовал снег. Слякоть то подмерзала, то снова таяла, окна затянуло льдом грязно-железного цвета. Толстый слой его, все более чернеющий от густого дыма — в Амстердаме отапливались торфом, — еще держался на стеклах, когда в один прекрасный вечер Николас Питерс, чаще именуемый доктором Тюльпом, явился к Питеру Ластману и нарушил покой, обретенный с недавних пор художником.

Доктор занимал в обществе такое положение, что друзья не могли не принимать его у себя, хотя Тюльп постоянно бывал как в больницах для чумных, так и в зараженных домах. И это было не просто легкомыслием с его стороны: Ластман, равно как многие их общие знакомые, давно заметил, что доктор испытывает какое-то дьявольское удовольствие, рассказывая хозяевам, где он сегодня побывал и что мог принести с собою.

— Шесть смертных случаев за день. Завтра, вероятно, будет больше, — объявил он, пробираясь между мольбертами в тот конец опустевшей полутемной мастерской, где стоял Ластман, который забрел туда от нечего делать и теперь выбирал какой-нибудь старинный горшок, чтобы посадить в него гиацинт. — Я принял ванну и окурил себя, но не обижусь, если вы не захотите пожать мне руку.

Вместо извинения хозяин указал глазами на драгоценную глиняную посудину позднеримского периода, бережно прижатую им к груди.

— Любуетесь своими древностями, Питер? — осведомился врач.

— Ошибаетесь. Госпожа ван Хорн подарила мне луковицу гиацинта, и я искал, куда бы ее посадить. — Ластман внезапно почувствовал, что он не в силах больше оставаться в мастерской, среди бумажек, усеявших пол, сиротливых мольбертов и незанятых табуретов. — Пройдем-ка лучше в приемную да выпьем по стаканчику — я уже кончил работать.

В приемной по крайней мере пылает всеочищающий огонь и не так заметна чернота ночи за окнами — занавеси давно задернуты.

— Нет, благодарю — я тороплюсь в больницу. А завернул я к вам по дороге только для того, чтобы повидать вашего ученика Рембрандта. Мне пришлось тут извлечь утробный плод, и я хочу, чтобы парень нарисовал мне его, пока тот еще не разложился.

— К сожалению, ван Рейна уже нет, — ответил Ластман, стараясь не думать о разлагающемся утробном плоде.

— Уже нет?

Вопрос прозвучал так мрачно, что Ластман сразу сообразил: сейчас, когда свирепствует чума, слова «уже нет» понимаются обычно в совершенно определенном смысле — в том, в каком их могут завтра сказать про любого амстердамца, не исключая его самого.

— Я хочу сказать, что он еще на прошлой неделе уехал в Лейден.

— Уехал в Лейден? — Худое строгое лицо врача дрогнуло, и Тюльп рассмеялся. — Выходит, он бросил вашу мастерскую и пошел своим путем?

— Выходит, что так: он, по-видимому, склонен открывать душу лишь тем, кто верит в его гений, как в истину, не требующую доказательств, а я отнесся к нему недостаточно восторженно. Но у меня есть другой ученик, Ларсен…

— Не надо. Другой меня не устраивает.

Значит, доктора интересовал не столько утробный плод, сколько встреча с сыном мельника?

— Поверьте, Николас, самонадеянности у него было больше, чем таланта.

— Несомненно. Но весь вопрос в другом — сколько у него таланта?

Ластман посмотрел в темноту и различил мольберт, за которым работал раньше лейденец. Надо будет убрать его, да поскорее.

— Мне трудно судить об этом, — ответил он. — Ван Рейн не пробыл у меня и полугода.

— У вас остались его работы — картины, рисунки?