Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

— Переселять, выселять, — сказал он зятю. — Это и любая женщина может, у нее еще лучше получится. Они вон, бедняги, вместо мужиков у станков на заводах маются, по двенадцати, без выходных.

Григорий, попрыскав одеколоном лицо, растирал его ладошками, пристально всматривался в зеркало. На слова тестя пробурчал невнятно что-то вроде: кто как хочет, тот так и мается. Потом, поцеловав жену, которая так и потянулась к нему при этом, он ушел.

— Татьянка где? — сердито спросил Максим Петрович.

— Из школы еще не пришла. Шьют они что-то там с учительницей, говорит: «Бойцам на фронт». С такой серьезностью сказала, хоть падай.

— А ты не падай, чистую душу не марай. — Он вытащил из кармана бумажный кулек. — Ha-ко вот ей гостинец. Талон на сахар отоварили, конфет взял.

Зинаида приняла кулек, но сказала:

— Себе бы берег, сам-то, поди, гольем чай пьешь. А ей Гриша другой раз приносит.

— Да, да, — сварливо заметил Максим Петрович. — Приносит… Высыплет тебе в подол, ты, дуреха, и рада, даже не спросишь, где он был, откуда вернулся. Расходилась бы ты с ним, какая уж жизнь, — уже теплее добавил он.

Некрасивое лицо Зинаиды покрылось красными пятнами, глаза ненавистно сверкнули.

— Вона как! — обозленно крикнула она, всплеснула руками, ему даже показалось, что сейчас кинется на него. — Ты насоветуешь!

Зинаида, конечно, догадывалась, куда отлучается муж в нерабочее время; порой, когда приходил за полночь, под хмельком, с трудом подавляла гнев; слыша его пьяный храп, ревела в подушку. Но ведь сейчас у многих женщин и такого-то мужа нету. Все еще не успокоившись, она резко сказала:

— Не встревай в нашу жизнь, не разваливай мне семью. Что ты сегодня ему наговорил? Ужас какой-то! Не смей вмешиваться.

«Она уже развалена, твоя семья», — хотел сказать Максим Петрович, но пощадил дочь, смолчал. Тревожно и тоскливо было у него на душе.

3

Алеша Карасев шел в корпус, к Веньке. Было холодно, дул пронизывающий, с дождем ветер. Дорога уж куда как знакома, а тут разглядывал улицу и будто впервые видел ее. На дома жалко смотреть: когда-то красивые, выкрашенные каждый по-своему, сейчас были вымазаны в грязно-серый маскировочный цвет; бумажные полосы на окнах напоминали о бинтах, с которыми всегда связаны страдание, боль. Говорят, серые дома с самолетов не так заметны, словно летчики бьют только по видимой цели, не сверяясь с точками на карте.

Город стали бомбить все чаще, пока больше пытаются взорвать железнодорожный мост через Волгу; там по обоим берегам полно зениток, во время бомбежек их хлопанье слышно даже в фабричном поселке, небо тогда бывает истыкано белыми барашками взрывов. Все уже знали, что фашист сбросил бомбу в деревянный вокзал станции Некоуз. Вокзал был переполнен беженцами, разметало и само здание, и людей. Знал же летчик, что мирные люди — женщины и дети — никакой угрозы немецкому рейху не представляли, и не дрогнуло сердце.

У гастронома на улице Стачек стояла длиннущая очередь за хлебом, хвост очереди оканчивался у «поповского» дома, что был от магазина метрах в двухстах. Как всегда, у самых дверей была толкучка, размахивали руками, кричали: без очереди старались пройти инвалиды и вместе с ними нахальные.

А все-таки чертовски холодно, даже поднятый воротник шинели не спасает от ветра, видно, наступала настоящая зима. Чтобы хоть немного согреться, до корпусного подъезда Алеша бежал.

В трехэтажном корпусе с длинными от торца до торца коридорами и бесчисленными каморками-комнатками по обе стороны было, кажется, еще холоднее, пахло сыростью. Поднимаясь на этаж, где жил Венька, Алеша столкнулся на лестничной площадке с худеньким, болезненного вида мальчонкой лет шести. Засунув палец в рот, он пресерьезно смотрел, как Алеша подходит к нему, а когда поравнялись, мальчонка вдруг сказал:

— Гадюк…

Алеша опешил: чем он заслужил такое приветствие?

— Гадюк, — снова повторил мальчишка и пошел вниз по лестнице.

Можно было сказать что-нибудь в ответ, можно рассмеяться, но Алеша не сделал ни того, ни другого, он был в явной растерянности.

В каморке Потаповых было как после погрома или когда люди спешат покинуть насиженное гнездо: голые доски кроватей, на полу узлы, обеденный стол задвинут в угол. Мать Веньки, тетя Поля, всегда приветливая, разговорчивая, разбиралась в большом окованном сундуке, на его «здравствуйте» оглянулась, устало откинула волосы со лба, сказала без радости:

— Алеша, ты? Присаживайся. — И опять занялась делом.

Сам Венька безучастно смотрел в окно, из которого видна была фабричная башня с развевающимся флагом и высокая кирпичная труба без привычного на этот раз дыма. В руках Венька держал половую щетку. Он хмуро спросил:

— Чего пришел?

— Ты что, забыл, о чем договаривались? В кино хотели пойти. Военные киносборники показывают.

— Какое там кино! — Венька отшвырнул щетку в угол, указал взглядом на узлы. — Уезжать надо.

Венька потянул Алешу в коридор, там сказал, что фабрика эвакуируется в низовья Волги, его мать уезжает и он едет с нею.

— Как же… с училищем-то как?

— А что училище! — Венька притянул Алешу за обшлаг шинели. — Ну, что училище! Не могу же я позволить ехать ей одной.

— Но почему? — Услышанное было так неожиданно, что Алеша никак не мог подобрать нужных, как ему казалось, убедительных слов. — Но почему же? Не одна она едет — с людьми, с которыми работает, знается?

— Все равно не могу, — вздохнув, сказал Венька, и лицо его стало печальным, какого Алеша еще не видел. — Да и училище, — продолжал Венька. — Чему я здесь научусь? Сверла ломать? А если и научусь чему, то какой толк? Вон продолжают фабрики вывозить подальше от немца, значит, не уверены. И то, на границе с областью дерутся с фашистами. Затем учиться, чтобы на немцев работать?

— Да ты что! — изумился Алеша. — О чем говоришь-то Венька? Да разве не видно… Ходим же мы с гобой через станцию, видим, сколько эшелонов с пушками и танками к Москве идут. Зря, что ли, это?

— Не знаю… Ты посмотрел бы, со всей фабрики вытаскивают машины, околачивают досками. Баржи стоят под погрузку… Да что говорить, я там больше могу делать. Теперь меня и на завод возьмут, настоящее дело доверят.

— Здесь-то ты разве не настоящее дело делал? Сколько грузовиков с минами из училища каждый день уходит. Не сами по себе рождаются эти мины. А эвакуируют машины, так это из-за частых бомбежек, там спокойнее, немцы не налетают. Я так думаю.

— Не могу я мамку одну отправить…

Алеша удрученно молчал. Конечно, прав Венька, нельзя оставлять родного человека, мать, в такое тяжелое время, но жалко без друга оставаться, даже не то — невозможно без Веньки будет.

Я вот что, Венька, хочу сказать, — смущенно начал он, — привык я к тебе…

— Так и я к тебе привык, — улыбнулся Венька, положил руку на Алешино плечо, заглянул в глаза. — Ты погоди, ладно, посмотрю, как мамка на новом месте устроится, пожалуй, вернусь.

— У, это здорово! — повеселел Алеша. — И знаешь, вернешься — сразу к нам жить. Все равно мы с мамкой вдвоем, сестра в казарме при заводе, комната большая. Пойдешь к нам?