Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

— Блестяще!

— На словах-то они все блестяще, — кисло сказал Ломовцев, не спуская глаз с председательского стола. — А вот как будет тайное голосование…

Головнин опять удивлялся — для чего тайное голосование? Ведь многие уже выступили, одобрили. Прав Ломовцев, дьявольски трудно вступить в это общество.

В это время поднялся секретарь собрания, красавец со строгим взглядом.

— Задам товарищу вопрос, — с жесткими нотками в голосе сказал он. — Мы должны, понимаете, бороться, чтобы в обществе были чистые душой и телом люди… Пусть принимаемый расскажет о своем последнем подвиге… Он с дружками хулигански избил человека, и сейчас ими занимается милиция.

— И сюда успел настрочить, — сказал Ломовцев,

Головнин не понял, о ком он?

— Тракторист, что ли?

— Да нет, лихой враг мой… После расскажу…

Он подобрался, стараясь казаться спокойным, а его сверлили пытливыми взглядами, даже та женщина с совиными глазами; она казалась испуганной, наверно потому, что на столе лежала ее рекомендация.

Председатель собрания, который явно знал, что такой вопрос будет задан вступающему в общество, обронил:

— Послушаем, что скажет Ломовцев.

— Это поклеп недоброго человека, — срывающимся голосом, но с достоинством произнес Ломовцев.

— Вы слышите! Это, понимаете ли, бесстыдно! — в благородном гневе вскинулся секретарь собрания.

— Да не о вас я, — досадливо сказал Ломовцев, — хотя и вы недобрый человек…

— Какое это имеет отношение к повестке собрания? — спросила женщина с совиными глазами. — Надо говорить о творчестве…

Она удивленно развела руками.

— Слеп тот, кто разделяет творчество и поведение в быту, — едко заметил секретарь собрания. — Человека надо рассматривать в целом… Поступил запрос, будем слушать.

Ломовцев стал рассказывать, как было дело, заявил, что не считает себя в чем-либо виноватым.

— Вы, понимаете, избили человека… — Секретарь рубанул ребром ладони по столу, — Вами занимается милиция… Это что, цветочки?

Тут уж и Головнин не мог остаться безучастным, как пружиной подбросило его со стула.

— Я участник той истории, и я скажу… Милиция — не пугало, не стращайте…

Эх, Головнин! И сидеть бы тебе да слушать, или хотя бы говорить без волнения. Его нескладную речь прервал председатель собрания:

— Вы кто такой? Вы почему, собственно, здесь?

— Я пришел с Ломовцевым, — отрезвев, сказал Головнин.

— Мы иногда разрешаем присутствовать посторонним. Но… Можете быть свободным — у нас закрытое собрание.

И в один миг Головнин очутился в коридоре. Встал у дверей и все старался услышать, о чем говорят. Но дверь была плотно прикрыта.

Минут через двадцать из зала потянулись члены общества с бюллетенями в руках. Вышел и Ломовцев. Язвительно сказал:

— Сам обпачканный с головы до ног, а тут чистые… Прохвост! Прихватил одну на курорт, а жене сообщили…

— С бандуристкой ездил? — полюбопытствовал Головнин.

Ломовцев зло чертыхнулся.

— С филателисткой!.. А накляузничал мой враг с работы, тот, что, в кабинете запершись, характеристику писал… Знал он, сукин сын, что я в общество вступать собираюсь. Чествовали у нас одну работницу — тридцать лет проработала, — и я хотел ей сделать приятное, пригласил таких же, как я, концерт маленький устроили. Вот он и заинтересовался, повыспросил все… Я-то тоже, тюха-матюха, разоткровенничался…

Говоря это, Ломовцев косился на членов общества, которые кто где — опершись на перила лестницы, на подоконники — делали пометки в бюллетенях для голосования.

К ним подошла рыжеволосая женщина, шмыгнув носом, уныло сказала:

— Труба, Гришенька… Уж я-то проголосую «за», отступать некуда, но остальные… И как тебя угораздило? — Совиные ее глаза были печальные и прекрасные.

Ломовцева прокатили. Из двадцати человек за него проголосовало меньше половины. Когда оделись, вышли на свежий воздух, Головнин, тоже донельзя огорченный, сказал:

— Ты прости, может, не понял, но банду… это бандуристское общество — на кой черт оно тебе нужно? Хочется играть — играй себе на здоровье дома…

— Ты не прав, — остановил его Ломовцев. — Общество нужное. Другое дело, захватили его бессовестные люди и хотят, чтобы им во всем поддакивали. Но посуди: этот фальшивит, другой на одной струне дребезжит — как я им буду поддакивать? Они чувствовали мое отношение к ним, мое настроение — и ополчились. Я знаю, им поперек дороги не вставай, — сомнут. У них сила. Я по настроению их понял — провалят, понял, как только пришел. Ты видел, кто сидел там? Молодежи совсем нет, не нужна им молодежь, с нею хлопот много. Что только я скажу Асе, так ждала, бедняга…

Вечер был очень хорош, сыпал редкий, крупными хлопьями снег, смягчал тротуары, покрывал белой свежестью. Дома с разным цветом горящих ламп в окнах были похожи на детские рисунки. Улица, по которой они шли, сохранила старый облик, ее не коснулись новостройки.

Рыжая женщина догнала их.

— Гришенька, ну что я могла сделать, — покаянно сказала она.

Ее глаза были наполнены слезами.

И тут Головнин взорвался:

— Глупо, как все сегодня глупо… А вы? Почему вам-то было не встать, не сказать в защиту? Беспокоились о своем благополучии?

— Вы все не так представляете…

— Спасибо! Вашего товарища хватают за ошорок, знаете, что он не может отбрыкнуться, вы деликатно отмалчиваетесь. И я не представляю. Уважаемая, я могу вас оскорбить.

— Того недоставало! Гриша, мы, наверно, поговорим с тобой в другой раз. И мой совет: ты неразборчив в товарищах.

Когда она уходила, Головнин невольно отметил ее широкие покачивающиеся бедра, крепкие ноги.

«Кобыла, — подумал он. — Такой кобыле хорошего наездника, и мир будет сиять в ее глазах всеми красками».

— Она любит тебя, да? — наивно спросил он.

Ломовцев или не слышал, или не хотел отвечать.

— Наши думающие предки, — сказал Ломовцев после молчания, — главным врагом человечества считали невежество и твердили об образовании, оно, дескать, влияет на душу, люди становятся чище, лучше. Черта с два! Может, кому-то, что-то… Нашел как-то на чердаке пустующего деревенского дома, ночевать пришлось, кипу истлевших газет, дореволюционных еще. Чего там только не понаписано! Всю ночь читал, включил фонарик и читал. Описывают: в драке один другому ухо откусил. Что, мол, спрашивать — наша необразованность. Нынче не откусывают — укусывают. Подлецов не выведешь, они не переводятся, только умнее, изощреннее стали, как хамелеоны, в любой обстановке нужный цвет примут — укусывают. А это больнее, это не ухо… Раньше-то думал, как в жизни есть: пожаловался — тебе посочувствовали, расстроился — утешили, попал в беду — выручили. Нынче понял: живут двойной жизнью и уживаются, лучше, чем честные люди, уживаются. Образованный подлец страшнее, лицемерными словами прикрывает себя, свои пороки, да так тонко, что не сразу и вникнешь. А они оттого, его пороки, становятся еще более мерзкими. Гадкое это дело — прирожденные инстинкты, а я в них верю: погоня за выгодой, власть над другими, бессмысленная жестокость… Скажешь, стечение обстоятельств, чаще сталкиваюсь с дрянными людьми? Да ведь не сталкивался бы, так и не знал.