Ремесло сатаны

Стоп! Шацкий, придерживая саблю, пересекал двор журавлиным шагом тоненьких длинных ног в синих галифе и высоких сапогах со шпорами. Сияло солнце, ветерок играл листвою деревьев. За павильоном трепетал флаг на башне «Виллы-Сальватор».

Шацкий вошел в мастерскую. Увидел чью-то спину в синей блузе. Спину, склонившуюся над пущенным в движение станком.

Евгений Эрастович громко откашлялся, и тогда человек в синей блузе повернулся к нему лицом, некрасивым молодым лицом скорей брюнета, чем шатена. И Шацкий с удовольствием отметил, что у этого чудака-миллионера с покрытыми копотью и металлической пылью руками такие же неровные, кривые, цепляющиеся друг за друга зубы, как у него, Шацкого.

«Вырожденец», — подумал Евгений Эрастович и спросил:

— Я имею удовольствие видеть Владимира Васильевича Корещенка?

— Да, это я.

— Позвольте познакомиться: Шацкий — журналист.

В карих, немного наивных глазах Корещенка отразилось недоумение.

— Но ведь вы офицер? Это, кажется, не русская форма, хотя очень похожа на русскую. Звездочки на погонах другие.

— Болгарская! Ваш покорный слуга — подпоручик болгарской гвардейской конницы. Я поехал на войну охотником и заработал чин вместе с этим, — Шацкий небрежно коснулся своих орденов — на полях сражений. Я был произведен в подпоручики высочайшим указом самого царя Фердинанда.

— Так вы участник балканской войны?

— Да, могу сказать, пришлось поработать… Чего-чего только не было… И в конном строю рубил, как капусту, этих турок, и всякие там разведки. Под Булаиром нам шикарно удалось сбросить в море десант Энвер-бея. Но это все, знаете, пустяки, о которых не стоит и говорить… Мало ли… А вот что я приехал к вам, Владимир Васильевич, в качестве не болгарского офицера, — форму, так сказать, донашиваю и удобно городового подтянуть, трамвайного кондуктора, — а в качестве журналиста. Моя редакция, — Шацкий назвал большую влиятельную газету, — просила меня побеседовать с вами относительно этих самых ваших истребителей, да и вообще…

Корещенко сконфузился, провел закопченной рукой по густым нечесаным волосам. Улыбнулся застенчиво.

— Я, что же, я, в сущности, инженер-любитель. Кого могут интересовать мои работы?

— Помилуйте, о них говорят. Ну, я вижу, вы скромничаете. Этак из нас ничего, не выудишь. Я, как старый и опытный газетный волк, буду вам задавать вопросы. Вы из «этих» Корещенков, миллионеров?

— Из этих.

— Прекрасно! Ваш, так сказать, ценз технический?

— Мой ценз? Я здесь немного учился, потом во Франции, прошел курс политехникума в Нанси, потом практически изучал на заводах артиллерийское дело, морское, нефтяные двигатели. Меня всегда тянуло к судостроительству. Собственная яхта моя сконструирована была не без моего участия.

— Я слышал о вашей собственной яхте. «Аврора»?

— Да! Вы почему знаете?

— Журналист должен все знать, даже то, чего не существует в природе, — усмехнулся бледным, «голым», костистым лицом Евгений Эрастович.

— Вы курите? Пожалуйста.

Корещенко прошел мимо станка, продолжавшего двигаться всеми своими стержнями, блоками, ремнями, и со стола, заваленного чертежами, фотографиями, щипчиками, напильниками, взял деревянную коробку с папиросами.

Шацкий, закурив, продолжал:

— А что вы скажете о ваших «истребителях»? Я слышал, они грозят переворотом в военно-морском деле?

— Уже и переворотом, — улыбнулся какой-то детской совестящейся улыбкой инженер. — Нет, я Америк открывать не собираюсь, но есть основание думать, что мои истребители, буде окажется случай, лицом в грязь не ударят.

— Какой главный принцип? Чем они могут побить другие, уже имеющиеся, ну, скажем, германские истребители?

— Чем? Быстроходность, во-первых. Она будет равняться сорока узлам в час.

— Семьдесят верст, ого, да это не кот наплакал! Такого, можно сказать, рекорда никто не побил и не побьет. Затем?

— Затем мой истребитель на ходу будет чувствовать, «видеть» неприятельскую субмарину под водою.

— Ого, да это совсем, черт побери, занятно! Каким же образом? Особенный прибор какой-нибудь?

— Это… это, — запнулся Корещенко, — я не вправе сказать. Это уже область…

— Секретная, — подхватил Шацкий, — понимаю! Еще?

— Еще… каждый из моих истребителей снабжен четырьмя орудиями небольшого калибра, но такой мощной силы, что они могут выдержать бой с крейсером.

— Значит, так: ваши орудия отличаются дальнобойностью, и, кроме того, быстрота вашего истребителя делает его неуязвимым? Он может безнаказанно уйти за черту досягаемости от самого быстроходного военного корабля?

— Может…

— Вот это я понимаю! Это завоевание — торжество техники. У вас все это разработано в мельчайших деталях, до последнего винтика?

— До последнего винтика, — согласился Корещенко, бросив невольный взгляд по направлению железного шкафа в виде большой несгораемой кассы.

Шацкий перехватил этот взгляд, подумав:

«Ага, вот где зарыта собака!»

Сделал последнюю попытку, сам не веря в ее успех:

— Вот что, Владимир Васильевич, может быть, позволите этак бегло взглянуть. Может быть, у вас есть общий рисунок? Хотелось бы получить некоторое впечатление. Вы можете мне доверить, вы меня видите впервые, но я же не с улицы. На мне мундир, хотя и не русский, но почти что русский. Россия и Болгария — родные сестры, славянские сестры — старшая и младшая. Я, как патриот, из весьма понятного горделивого, чувства жажду написать…

— Я вас убедительно прошу ничего не писать! Не надо, уверяю вас, не надо! Я не ищу рекламы. Я хочу работать незаметно и тихо, что же касается чертежей, я очень перед вами извиняюсь, Евгений…

— Эрастович.

— Евгений Эрастович, но это во многих отношениях неудобно…

— Ну, да, разумеется, я вас понимаю. Я только так, из любопытства. Скажите, Владимир Васильевич, вы один здесь работаете или вам кто-нибудь помогает?

— У меня есть помощник, очень талантливый механик, работал несколько лет в Англии. Он сейчас уехал в город за кое-каким материалом.

— Понимаю, самородок! Наверное, какая-нибудь чистая русская фамилия?

— Вы угадали, его зовут Епифановым, хороший малый, своего дела фанатик. Он у меня всего третий месяц.

— А раньше где был?

— Он служил здесь по соседству. У Юнгшиллера.

— А, этот «король готовых платьев»! Что ж, у него там было много работы, — автомобили, моторные лодки. Почему он ушел?

— Условия были тяжелые. Он получал семьдевят пять рублей в месяц на своих харчах. У него где-то семья в глубине России. Пятьдесят рублей туда высылал, самому двадцать пять оставалось. Он питался печеным картофелем… А в нескольких шагах от мастерской, где он работал, находится собачья будка. И вот лакеи Юнгшиллера бросали цепной собаке жареных рябчиков с господского стола, а Епифанов сидел на картошке. Ему стало обидно, и он ушел ко мне.