Ренессанс. У истоков современности
Шрифт:
Поджо не решался войти в воду, но не из-за стыдливости: «Мне казалось нелепым, чтобы итальянец, не знающий их языка, сидел в воде среди обнаженных женщин абсолютно безмолвным». Он наблюдал за ними, стоя на галерее над купальнями, испытывая такое же изумление, какое будоражит чувства араба из Саудовской Аравии на пляжах Ниццы.
На некоторых курортниках Поджо заметил нечто вроде купальных костюмов, но они почти ничего не скрывали. «На мужчинах были лишь кожаные фартуки, а на женщинах – льняные рубашки до колен, скроенные так, что оставались открытыми шея, грудь, руки и плечи». То, что в его родной Италии могло вызвать конфликт и даже спровоцировать акты насилия, в Бадене воспринималось как нечто обыденное: «Мужчины спокойно наблюдали, как их жен лапают незнакомцы; это их нисколько не смущало, и они
Свободные нравы Бадена могли лишь всколыхнуть в Поджо грезы о потерянном мире Юпитера и Юноны. В некоторых бассейнах купание сопровождалось музыкой и танцами, и молодые особы, «миловидные и благородного происхождения, с манерами и формами богинь», плавали под музыку: «По воде растекалось их эфемерное одеяние, и вам казалось, что плывут крылатые Венеры». Если кто-то из мужчин осмеливался на них посмотреть, то они игриво просили у него что-нибудь. Мужчины обычно бросали в воду монеты или гирлянды цветов, а барышни ловили их, пряча под одеяние и открывая свое тело. «Я тоже часто бросал монеты и цветы», – признается Поджо.
Уверенные в себе, добродушные и ублаготворенные, эти люди «испытывают радость от жизни и приходят сюда, чтобы насладиться тем, чего им не хватает». В купальнях собирается до тысячи человек. Многие изрядно напиваются, свидетельствует Поджо, но никогда не услышишь ни ссор, ни пререканий, ни брани. В простом, радостном и не стесненном условностями поведении купальщиков в Бадене Поджо увидел те проявления удовлетворения жизнью, которые утеряло его общество:
«Мы страшимся будущих катастроф, пребывая в состоянии непреходящей тревоги и страдания, и из-за боязни стать несчастными никогда не освободимся от этих ощущений, постоянно стремясь к обогащению и не давая душе и телу ни минуты покоя. Те же, кто способен удовлетвориться малым, живут, воспринимая каждый день как праздник».
Поджо описал купальни Бадена столь подробно, объясняет он другу, для того, чтобы «на этих примерах ты понял, каким прекрасным воплощением эпикурейского образа жизни и мышления является это место».
Насмотревшись озабоченных, работящих и дисциплинированных итальянцев и беспечных, легкомысленных немцев, Поджо вообразил, что в Бадене обнаружил последователей эпикурейского учения об удовольствии как высшем благе. Он отлично знал, что подобные настроения противоречат христианским догмам. В Бадене он словно почувствовал себя на пороге духовного мира, в котором не действовали христианские правила.
При чтении античных текстов Поджо часто испытывал такие ощущения. И в Констанце он не прекращал поиски утерянных древних манускриптов. По свидетельству Никколи, папский секретарь тщательно обследовал библиотечные собрания – в монастыре Святого Марка ему удалось найти копию древнего комментария о Вергилии24. В начале лета 1415 года, возможно вскоре после низложения хозяина, Поджо, оставшись без работы, ездил в Клюни во Францию и нашел там кодекс, содержавший семь речей Цицерона, две из которых были неизвестны. Он послал бесценный манускрипт друзьям во Флоренцию, собственноручно сделав копию и написав на ней примечательные слова:
«Эти семь речей Марка Туллия были утрачены Италией. Благодаря неустанным поискам в библиотеках Франции и Германии, исключительной прилежности и старательности лишь одного Поджо Флорентийского они вызволены из мерзости забвения, в котором находились, к свету; восстановлены их изначальные достоинство и исправное состояние, и они возвращены латинским любимцам муз»25.
Поджо писал эти строки, когда мир вокруг него рушился, но он всегда умел находить надежное спасение от хаоса и страхов и прибежище для души в книгах. Он получал истинное удовлетворение, освобождая из плена варваров наследие великого прошлого и возвращая его достойным преемникам.
Через год, летом 1416 года, вскоре после казни Иеронима Пражского Поджо вновь отправился на поиски манускриптов, на этот раз в сопровождении двух итальянских
друзей, в монастырь Святого Галла, располагавшийся в двадцати милях от Констанца. По слухам, в библиотеке средневековой обители хранились уникальные рукописи. Монастырь не разочаровал искателей. Спустя несколько месяцев Поджо восторженно сообщал в Италию о том, что обнаружил потрясающий тайник с античными книгами. Больше всего он ликовал, увидев среди них «Риторические наставления» [35] Квинтилиана, самое главное античное римское пособие по ораторскому искусству и риторике. Поджо и его сподвижникам были известны лишь фрагменты. Найти весь текст было необыкновенной удачей. «О дивное сокровище! Какая неожиданная радость!» – воскликнул кто-то из них. И для восторга имелись все основания: гуманисты получили в руки одно из самых важных и утраченных наследий древности – секреты мастерства публичного убеждения масс.Это было необходимо многим и общественным и церковным деятелям. Стремление повлиять на аудиторию красноречием и убедительностью аргументов привело Гуса и Иеронима Пражского в Констанц. Если Гуса криками заставили молчать, то Иероним, приведенный из подземной темницы, в которой провел в оковах 350 дней, все-таки успел высказаться. Современному читателю может показаться странным то, что Поджо восхитили «подбор слов» и «манера выражать мысли» Иеронима, словно вся проблема заключалась в степени знания узником латинского языка. Однако именно превосходное владение узником латынью и взволновало Поджо и заставило засомневаться в справедливости обвинений в ереси. Поджо, по крайней мере в этот момент откровенности, не мог скрыть от себя внутренний конфликт между чиновником, служившим безнравственному Иоанну XXIII, и гуманистом, тосковавшим по чистому и вольному воздуху, как ему представлялось, древней Римской республики. Поджо не мог разрешить этот конфликт, находя утешение в монастырских библиотеках с забытыми сокровищами.
«Нет сомнений в том, – писал Поджо, – что выдающийся человек, утонченный, столь чистый душой, нравственный и умный, не мог более терпеть мерзость и убожество тюрьмы, дикую жестокость стражей». Эти слова не являются очередным продуктом безрассудного восхищения красноречием обреченного Иеронима, так встревожившего Леонардо Бруни. Они относятся к манускрипту Квинтилиана, найденному в монастыре Святого Галла:
«Он был печален и скорбен, подобно людям, обреченным умереть; его бороду и волосы на голове покрывала грязь; по его внешнему виду и выражению лица было ясно, что он понес незаслуженное наказание. Казалось, что он протягивает руки, умоляя римлян быть милостивыми и вызволить его из неправедного заточения»26.
Жуткое зрелище, увиденное в мае, похоже, все еще было живо в воображении Поджо, когда он перебирал монастырские книги. Иероним протестовал, что его содержат «в грязи и оковах, лишая элементарных удобств». Квинтилиана нашли в «плесени и пыли». Иероним, возмущался Поджо в письме Леонардо Аретино, был заключен «в темное подземелье, где он не мог читать». Квинтилиан, негодовал Поджо уже по поводу содержания манускрипта в монастырской библиотеке, пребывал «в вонючей и мрачной темнице, в какую не посадят даже преступника, приговоренного к смерти». «Человек, достойный вечного почитания!» – восторгался Поджо еретиком Иеронимом, в защиту которого не смог и пальцем пошевелить. Спустя несколько месяцев в монастыре Святого Галла он все-таки вызволил из варварского заточения другого «человека», достойного вечных почестей.
Неясно, насколько сознательно Поджо проводил параллель между заточением еретика и манускрипта. Постоянно озабоченный внутренней нравственной чистотой моралист и соглашатель на службе, Поджо относился к книгам как к живым, думающим и страдающим существам. «Ей-богу, – писал он о манускрипте Квинтилиана, – если бы мы вовремя не подоспели, то он сгинул бы на следующий день». Не желая рисковать, Поджо уселся за стол и начал переписывать весь огромный трактат своим изумительным почерком. Это заняло у него пятьдесят четыре дня. «Один-единственный труд римлянина, с которым рядом можно поставить только Цицерона, – писал он Гуарино Веронскому27, – был искромсан и раскидан. И мы не только вернули его из изгнания, но и спасли от верной гибели».