Рентген строгого режима

Капитан Филиппов, возглавлявший поиск, приказал обоих беглецов застрелить на месте, несмотря на то что оба легли на землю и подняли руки вверх. Трупы доставили в лагерь, произвели вскрытие, как полагается, и написали причину смерти. Эдик Пилецкий, производивший вскрытие, написал в заключении, что по характеру пулевых каналов можно утверждать, что в заключенных стреляли, когда они находились в лежачем положении. Все врачи, присутствовавшие на вскрытии, согласились с Пилецким и подписали акт вскрытия. После Эдик сказал еще, что будет обязательно скандал – нельзя так запросто стрелять в лежачих, уже не те времена... Так оно и вышло. Прошло недели две после похорон беглецов, и в лагерь нагрянула высокая комиссия для проведения расследования. Комиссия не поверила акту вскрытия, приказала эксгумировать трупы и произвести повторное исследование. Все подтвердилось, и Волкодава сняли с должности. Детали этого дела нам, конечно, известны не были, но, видимо, в Управлении Речлага и генералу Деревянко не понравилось самоуправство капитана – стрелять людей без суда и следствия, или лютый враг Филиппова опер МГБ сумел по своим каналам раздуть дело – никто из нас, конечно, не знал, но факт есть факт, карьера Волкодава в Воркуте закончилась, и, видимо, навсегда. Одним мелким тираном стало меньше, но, объективно говоря, ко мне Филиппов относился, в общем-то, хорошо, хотя до сих пор помню его жесткий взгляд, а скрипучий голос звучит у меня в ушах: «А этот жид что здесь делает?» И забыть это невозможно... На «Капиталке» Филиппов пробыл недолго и исчез в неизвестном направлении...

Летом 1952 года ко мне в кабинет зашел знакомый каторжанин с обогатительной фабрики и рассказал, что у них появился новый заключенный, инженер из Москвы, очень симпатичный, но, судя по всему, он сильно болен, и работать ему на пыльной и грязной фабрике, наверное, негоже. «Помогли бы ему вы», – сказал он. Я попросил передать инженеру, чтобы тот зашел ко мне на прием, и мы обсудили бы, что можно для него сделать. Инженер что-то долго не появлялся, но недели через две все же зашел. Я увидел высокого красивого мужчину интеллигентной наружности, бледного и худого. Глаза в характерных черных ободках из въевшейся угольной пыли, смыть которую практически было невозможно.

– Эминов Евгений Александрович, инженер-нефтяник из Москвы, – представился он, протягивая тонкую руку.

Мы уселись на диванчик в моем вестибюле, день был воскресный, спешить некуда, завернули по большой цигарке из махорки в газетной бумаге и принялись рассматривать друг друга. Эминов ничего не спрашивал, как и следует настоящему лагернику, а мой рентгеновский кабинет и аппаратура не произвели на него ни малейшего впечатления. О себе сообщил только, что получил двадцать пять лет лагерей за плен, в немецкой армии не служил, а там тоже сидел в лагерях, но в каких, не сказал. В Москве у него остались жена, сын и дочь. Его беспокоил сын, который бросил нефтяной институт и пошел служить в армию, и что будет с ним дальше, он не представляет... Рассказал, что давно болеет туберкулезом легких, еще с плена, и что работа на обогатительной фабрике ему противопоказана, но просить ничего не стал, посидел еще немного и ушел. Я предложил ему зайти во вторник на прием к врачу-рентгенологу. Если бы я знал, что пришлось пережить Эминову с начала войны и до нашей с ним встречи в особом лагере – умом не понять и пером не описать... Во вторник Эминов пришел на прием. Илья Ильич долго и внимательно рассматривал его грудную «клеть». Когда Эминов оделся и ушел, Кассап сказал, что он не жилец, что от легких у него остались одни верхушки и что его надо немедленно положить в стационар. На следующий день я пропустил Эминова через амбулаторию и уложил в терапевтический корпус. Первые дни почти ежедневно навещал его, интересовался у врачей его состоянием, предлагал ему помощь. К счастью, в мокроте у Эминова не нашли палочек, и его не отправили в Сангородок на верную гибель. Евгений Александрович спокойно лежал, на здоровье не жаловался, много читал и никогда и ничего не просил.

Через месяц Эминов стал выходить на прогулку, правда, с палочкой, захаживал и ко мне в кабинет, но о себе по-прежнему ничего не рассказывал, а я, как и следует воспитанному человеку, не лез с вопросами. Постепенно Эминов окреп, немного даже поправился, но по-прежнему был сдержан и почти никогда не смеялся, но нельзя было сказать, что он очень уж удручен. Прошел еще месяц, Эминов перестал температурить, и врачи заговорили о его выписке, надо было подумать о его трудоустройстве. На комиссовке Токарева поставила в формуляре Эминова букву «И» – инвалид, но переходить в инвалидную команду и болтаться по баракам – занятие не для Евгения Александровича. Хорошо было князю Ухтомскому, который, зажав под мышку шахматную доску, бегал целыми днями по баракам, собирал и распространял лагерные «параши», без удержу «свистел» и утверждал, что существует мировой еврейский заговор, и революцию в России совершили евреи, и Ленин тоже наполовину еврей, и Романовых расстреляли евреи. И вообще он был доволен своей судьбой...

И, как часто бывает, помог случай, хотя сам по себе случай был очень печальным... Как-то утром, сразу после поверки, ко мне в кабинет двое санитаров вносят носилки с больным и просят срочно сделать рентгеновский снимок грудной клетки. Я, не обратив внимания на больного, надел халат, вымыл руки и пошел заряжать кассеты. Потом приготовил аппарат, подошел к больному и обомлел... На меня грустно и отрешенно смотрел Георгий Аркадьевич Саркисян.

– Боже мой! Георгий Аркадьевич, что с вами случилось?

– Плохо, дорогой Олег Борисович, ночью у меня неожиданно началось сильное легочное кровотечение, врачи с трудом остановили его. Я уже подумал, что пришел мой конец, – совершенно спокойно произнес Георгий Аркадьевич.

Георгий Аркадьевич Саркисян... Наш бессменный заведующий канцелярией Проектной конторы, всеобщий любимец, великолепный рассказчик, остряк и балагур... И вот он лежит на носилках тихий, очень бледный, с впалыми щеками и заострившимся носом, спокойно ждет, что обнаружат врачи у него в легких. Я сделал снимки, и врачи четко поставили диагноз: «Фиброкавернозный туберкулез легких в стадии обострения».

На рентгеновском снимке четко быкивидны три свежие каверны, одна из них и дала обильное кровотечение, едва не стоившее жизни бедному Георгию Аркадьевичу. Я, конечно, стал утешать его, как мог, рассказал, сколько прошло через мои руки больных с острым туберкулезом, и все в конце концов поправились, тут уж я врал как сивый мерин. На самом деле, всех с открытой формой отправляли в Сангородок Речлага, и никто оттуда еще не вернулся... Условия в Сангородке были ужасающие, кормили там очень плохо, лекарств не было – одним словом, порог перед «деревянным бушлатом»... Через несколько дней Саркисяна отправили в Сангородок. Тут уж мы были бессильны, Токарева и Бойцова были неумолимы:

– Палочки в мокроте? Немедленно в Сангородок!

В таких обстоятельствах мне всегда становилась жутко, власть неумолима, никаких сантиментов, и я всегда вспоминал железные скрижали: «революционная необходимость и революционное правосознание». В лагерь Саркисян больше не вернулся, и мы ничего не знали о его дальнейшей судьбе. Я, честно говоря, думал, что дела его плохи... Но не прошло и семи лет, как мы с Георгием Аркадьевичем уселись за праздничный стол в моей квартире в Москве и чокнулись коньячком за «все хорошее» и за все, что «было и не было»...

В общем, одно место в Проектной конторе освободилось, но и желающих сесть на это место оказалось более чем достаточно. Подумав, я решил, что это кресло скорее всего подойдет Евгению Александровичу. Это избавило бы его от инвалидной команды, и, благодаря своему характеру и высокому чувству ответственности, Эминов должен хорошо вписаться в коллектив проектировщиков, и именно на месте Саркисяна, так как был научным работником и чертить не умел. Я пошел к Николаю Григорьевичу Рахмелю, начальнику филиала Проектной конторы, с которым был в великолепных отношениях, с просьбой взять Эминова на работу. Рахмель к моей просьбе отнесся с вниманием, спросил только: «А Эминов не стукач?» Потом сказал, что подумает. В общем, Эминов прямо из стационара попал в Проектную контору на должность заведующего канцелярией. С первых же дней работы в конторе все стали называть Эминова «министром», он в этом деле и впрямь был как министр – всегда спокойный, предельно выдержанный, неизменно вежливый, он просто излучал какую-то несгибаемую волю и силу духа. Я часто думал, что как было бы хорошо, если бы настоящие наши министры хоть в чем-то были похожи на Евгения Александровича... В больнице Эминов все же поправился, от палки отказался и твердо держался на ногах. Не прошло и месяца, как «министр» отлично вписался в Проектную контору, завоевал непререкаемый авторитет и пробыл на этой должности до самого своего освобождения и реабилитации в 1956 году. С первого дня работы в конторе Женя Эминов стал и моим самым близким другом в лагере и потом в Москве. Частенько он заходил ко мне в кабинет – лагерный оазис, как его называли все мои друзья, – поболтать о том о сем. Как-то раз он, скупыми словами, рассказал о своей судьбе, судьбе советского человека, попавшего в лапы молоха войны.

Невероятная судьба... человек из легенды... В августе 1941 года Эминов, в чине майора, был тяжело ранен в живот и угодил в плен. Немецкие специалисты узнав, что к ним попал крупный инженер-нефтяник и в надежде, что скоро кавказская нефть попадет им в руки, стали добиваться согласия сотрудничать с ними, но Эминов, верный присяге и воинскому долгу, несмотря на настойчивые уговоры немецких специалистов-нефтяников, наотрез отказался. Немцы были поражены и, решив, что Эминов – фанатик-коммунист, вместе с другими советскими офицерами направили в Бухенвальд, потом перевели в Освенцим, и наконец на самое дно преисподней – в лагерь Дора, где Вернер фон Браун изготавливал летающие снаряды ФАУ-2 – предвестники космических ракет... Освенцим оставил Эминову на руке память о себе: синий номер – 188039. Что Освенцим оставил в его душе, Эминов никогда не говорил. Много лет спустя Женя напишет книгу «Смерть не самое страшное», получит за нее гонорар, но книга напечатана не будет... Поражала сила духа Эминова, сумевшего пройти три лагеря смерти и не потерять ни человеческого достоинства, ни чувства юмора и остаться в живых. И никого из нас не поражало, что за верность присяге и воинскому долгу следователь МГБ врубил Эминову двадцать пять лет лагерей для особо опасных политических преступников. Тут для следователя все было ясно: выжил, гад, – значит, продавал наших и еще, конечно, американцами завербован, ведь они освободили-то? То-то и оно!

Помню, как-то простой солдат-пленяга бесхитростно рассказал мне про следствие. Следователь МГБ так прямо ему и заявил: «Ты утверждаешь, что сам вернулся на Родину. Да кто тебе, дураку, поверит, что ты добровольно вернулся к нам? Ясно, что тебя завербовали!»

Для текущих нужд рентгеновского кабинета мне постоянно требовалась писчая бумага – для журналов регистрации больных, для бланков рентгеновских заключений, но где я мог взять бумагу? Единственное место – филиал Проектной конторы, и я частенько просил Миру припрятать для меня пачечку. Но когда главным хозяином всей канцелярии конторы стал дорогой Евгений Александрович, я решил: что-что, а уж бумагой я буду обеспечен до конца срока и Мирочку мне затруднять больше не придется. А не тут-то было! Эминов был железный «министр». Как сейчас вижу – сидит за своим столом красивый и строгий Эминов, неподалеку от него работают две комсомолки-копировальщицы – Маша Буторина и Надя Ларионова, формально они числятся у Эминова в подчинении, он их нагружает работой, выписывает сдельную зарплату и вообще руководит ими.