Репетиция Апокалипсиса

— Ну… это… он шутит так. Может, лучше на врача? Людей жалеть?

— Может. Я бы, наверное, хотел, но как мама скажет.

— Пантелей, тут самому надо решать. Ты отца с мамой, конечно, слушай, но тут точно самому надо решать. Баллов-то наберёшь?

— Наберу.

Учение Пантелею давалось легко. Прочитав вечером параграф, он мог утром выдать его почти дословно. Один раз глянув на формулу, он не только запоминал её, но и точно знал, где и как её применять. Плохие оценки он получал лишь за подсказки, в которых никому не мог отказать, или за то, что во время контрольной выполнял не свою, а чужую работу, а то и две-три. За это Пантелея в классе любили и не чурались его, как других отличников. Учителя же относились к нему осторожно, как к особо одарённому, но не совсем нормальному. Правда, ни под одну известную им категорию ненормальности Пантелей не подпадал. Зато они знали другое: когда некому мыть кабинет, дежурные сбежали, достаточно попросить Пантелея, и он вымоет так, что на следующий день надо будет снимать обувь на входе. Результаты ЕГЭ Пантелея перепроверяли раза три, потому как никто не верил, что он абсолютно по всем выбранным предметам наберёт высшие баллы. Потом директор вызвала родителей и о чём-то с ними долго беседовала. Пантелея в суть этого разговора не посвятили, а ему было, разумеется, всё равно. Правда, отец вдруг впервые посмотрел на него серьёзно и с интересом. Отец, который дослужился до высоких чинов в банке, особых надежд на сына, несмотря на его способности в учении, не возлагал, но директор сказала ему что-то такое, отчего он в одночасье поменял к нему своё отношение.

— Эх, телёнком тебя надо было назвать, а не Пантелеем, — сказал он во время той домашней беседы. — Кем будем быть, сынок? — с каламбуром спросил он. — Вообще-то я могу заплатить за любой вуз, в отряд космонавтов тебя устроить…

— Не надо на меня тратить такие деньги, — искренне испугался Пантелей, — я врачом хочу быть.

— Точно?

— Сашка сказал…

После этих слов отец взорвался так, что Пантелей потерял дар речи до полуночи, но впоследствии поступил он именно в медакадемию. Был первым в списке на бюджетное обучение. Как и в школе, он без труда впитывал потоки информации, не имел врагов, но не имел и друзей, кроме Сашки, который после недолгого пребывания на воле снова сел в тюрьму. На этот раз за мошенничество. Пантелей был единственным, кому Сажень писал письма, на которые Пантелей отвечал обстоятельно и подробно, не забывая отправлять другу посылки: немного одежды, сигареты, чай, кофе, консервы и обязательно чеснок. Наверное, поэтому за спиной у него шептались: «Этот тихоня — друг Саженя, крутой, а прикидывается». Но тихоня между тем без особого труда овладел латынью, а затем осилил и «высшую математику» медицины — анатомию. Физика и биохимия вообще были не в счёт. Правда, на экзаменах Пантелей не мог спокойно готовить свой ответ, если видел, что кто-то «парится» — то бишь не знает билета или вообще не готов. Он с радостью приходил на помощь, для этого достаточно было просящего взгляда. Благодаря ему в группе не было отчисленных за неуспеваемость. Друзей, правда, не появилось, но уважением за свою несовместимую с веком сим покладистость он пользовался повсеместно. Более того, обидеть Пантелея, оскорбить или, хуже того, унизить считалось дурным тоном, всё равно как издеваться над больным.

В академии Пантелей ещё раз «встретился» со своим небесным покровителем. Погруженный в учёбу с головой, он даже не знал, что в главном корпусе есть часовня, посвящённая святому целителю. Оказался там случайно, когда рядом с обозначенной крестом дверью одна из сокурсниц назначила ему свиданье. Не свиданье, конечно, в полном смысле, просто за свою улыбку и совместный поход на концерт рок-группы она ожидала от Пантелея написания центровой главы в своей практической работе. Причём в этот раз была именно её очередь обращаться за помощью к гению, ибо очередь жёстко регламентировалась жеребьёвкой, дабы не перегружать Пантелея, безотказность которого на курсе всё же оценили по достоинству. Ожидая её, Пантелей и заглянул в часовню, где замер, столкнувшись глаза в глаза с образом Пантелеимона. Он не смог бы никому и никогда объяснить, что с ним в этот момент происходило, но Пантелей впервые в жизни почувствовал, что он не один в этом странном, летящем по собственной воле в пропасть, мире. В этот момент время остановилось. У многих людей периодически возникает чувство метафизической связи с горним миром, и для этого вовсе не обязательно часами медитировать, важно просто не пройти мимо. Потеряв счёт минутам, Пантелей забыл об однокурснице Вале, и когда он вышел обратно в холл, она уже нервно нарезала по коридору круги, так и не догадавшись заглянуть в часовню. Зато с обидой заглянула ему в глаза, но тут же осеклась и вместо задуманного, заранее заготовленного, сказала совсем другое:

— Пантелейчик… у тебя такие глаза… Мне тебя поцеловать хочется.

— Из жалости? — вернулся в обыденность Пантелей.

— Не знаю, — честно призналась Валя, — но поцеловать хочется. Ты такой красивый оттуда вышел. Такой… ну не знаю, как сказать. У тебя есть девушка?

— Нет.

— Хочешь — я буду? — и смутилась. — Что? Некрасивая?

— Почему, очень красивая… Просто как-то неожиданно… Сначала же дружат.

— Тогда давай дружить. Сначала… — и теперь уже улыбнулась.

Вернувшись домой, Пантелей в интернете нашёл всё, что касалось святого целителя, и внимательно прочитал. Потом взял из родительской библиотеки ни разу не открытую Библию. Анатомия и лечебное дело отступили на второй план. Вместе с тем, Пантелей осознал, что в людей заложен совсем иной смысл, чем тот, который они определяют себе сами. Определяют, исходя из данной им свыше свободы. Свободы, которой ни у кого больше во вселенной нет. О своих «открытиях» он написал в тюрьму Саше, рассказал Вале и поговорил с отцом. Сашка ответил длинным, безграмотным, но честным письмом, о том, что на зоне его «окучивает» приезжающий батюшка, наставляя на путь истинный. И хотя говорит он всё правильно, Сашке «западло бить в церкви поклоны», но его очень удивило, что первым в рай за Христом должен был пойти разбойник. Потому Сашка надеялся, что его душа не совсем пропащая. «Не стрелял несчастных по темницам», защищал он себя есенинской строфой. Валя же насторожилась и спросила:

— Ты в монастырь у меня не уйдёшь?

— Я уже выбрал — я буду лечить людей. А хотелось бы исцелять.

— Есть разница?

— Лечить — это устранять последствия, а исцелять — это устранять причины, — пояснил Пантелей, и Валя посмотрела на него не просто с уважением, а так, словно перед ней открывался совсем иной человек.

Отец против нового познания сына ничего не имел. Мол, стояла на этом Россия тысячу лет, значит, в этом что-то было.

— Пап, Христос действительно воскрес, этому есть не только евангельские, но и исторические свидетельства. Даже Марфекант, который дал Иуде тридцать сребреников, об этом писал в «Палестинских древностях». И коллега мой — врач Пилата сириец Эйшу. Его, между прочим, не меньше Гиппократа почитали. А потом почему-то забыли…

Ключевой для отца стала последняя фраза. Он внимательно посмотрел на сына и сказал:

— Всех нас забудут…

— Пап, в том-то и дело, что Воскресение Христово — это путь в вечность, где никто никого не забудет!

— Может быть, кто его знает, — уклончиво ответил отец, — ты только на этом деле с катушек не сорвись. Лоб не расшиби. Нынешний мир жесток к тем, кто смотрит на него как на муляж. Вот у нас ведут речь об объединении всей банковской системы. Будет единая сеть…

— Один из признаков Апокалипсиса, — заметил Пантелей.

— Вслух не трещи! — оборвал отец. — Особенно в нашем доме, — и ушёл в другую комнату, и Пантелей снова переживал, что вдруг заставил отца нервничать.

В своём выпуске Пантелей был единственным, кого научный совет вуза сразу рекомендовал в клиническую ординатуру.

И в это утро Пантелей торопился именно в клинику.

Глава вторая

1

— Куда ты идёшь?

— Туда, куда ты меня определила.

— Куда?

— В милицию.

— Ты что, Олег Никонов, думаешь, они наведут порядок?

— Нет, Анна Бессонова, я думаю, у них там оружие, которое может попасть в любые руки, если там никого нет.

— Оружие? Зачем оно? — Анна остановилась, ей почему-то было всё труднее понимать железную логику этого не в меру спокойного человека.

— Обычно оружие для того, чтобы убивать. А в такой ситуации, — Олег тоже остановился, чтобы театрально развести в стороны руки, — оно просто так и просится в руки.

— И в твои тоже?

— Я уже настрелялся. — Олег двинулся дальше. Отвечал, не оглядываясь: — Но мне не хочется, чтобы какой-нибудь псих начал стрелять в тебя или в меня.

— Ты считаешь, сейчас самое главное — оружие? — Аня семенила, не успевая за его широким шагом.

— Просто я делаю то, что я умею делать. Вот ты, что ты умеешь делать?

— Я? — Аня снова остановилась, точно вопрос её застал врасплох на экзамене. — Я? Готовить умею…

— О! Значит, уже с голоду не помрём, — искренне обрадовался Олег, — будешь зампотыл.

— Кто?

— Человек, который отвечает за обеспечение армии.

— Армия, значит, будешь ты… — иронично отозвалась Аня.

— Да, непобедимая.

— Ты думаешь, в городе ещё кто-то есть?

— А ты думаешь — мы Адам и Ева?

— А ты думаешь о жене?

— И о дочери, — Олег остановился и посмотрел на Анну с вызовом.

— Извини, — потупилась девушка.

— Ничего, — успокоился он, повернулся и зашагал дальше.

В это время где-то по соседней улице промчалась машина.

— Значит, всё-таки не одни, — прокомментировал Олег, Анна же инстинктивно прижалась к его плечу.

— Мне страшно, — призналась она.

«Погасший» город, казалось, был таким же насторожённым, как эта пара на улице. Вся кирпично-бетонно-стеклянная геометрия, из которой вдруг выпотрошили звук, свет и тепло, очень быстро стала напоминать памятник древней цивилизации. Абсолютно беззвёздное, но словно подсвеченное светло-серым маревом небо добавляло пейзажу мистической безвестности. Когда они проходили мимо гостиницы, Олег не удержался и заглянул внутрь.