Реплика в зал. Записки действующего лица

Но не только это. Ушла из моей жизни "Кинопанорама". Ее руководитель Ксения Борисовна Маринина звонить перестала. Естественно, и я ей не звонил - получилось бы, что напрашиваюсь. Так "по тихому" разошлись.

А в Союзе кинематографистов жизнь кипела и бурлила - там сочиняли "новую модель кинематографа". Ничего путного в результате не получилось, но на первых шагах казалось, что получится. Занятый журналом, я на Васильевской появлялся редко. Когда же приходил, видел перемены. Иные, кто еще недавно были простыми, раскованными ребятами, быстрыми на словцо, на подначку, на опрокинуть рюмку, обрядились в строгие костюмы, приосанились. Спросишь о чем, прежде чем ответить, торжественно развернутся корпусом. Ходить стали неторопливо, не оскорбляя суетой собственный пафос. Стало много маленьких ермашей, если сравнивать коротко. Даже даровитый сценарист Женя Григорьев, на моих глазах как-то запустивший фужером в лицо любимой женщине, кровищи было на половину банкетного зала, даже он, всегда такой свойский, даже он теперь надулся и напрягся от навалившейся административной ответственности.

Не только я видел перемены. Вот и Анатолий Гребнев записывал в дневнике: "Заседаем... "Слушали - постановили". И те же испытанные формулировки: "предложить", "считать необходимым", "усилить". И наконец: "повысить роль"... И сами наши заседания все больше смахивают на бюро райкома - с вопросами повестки дня, персональными делами и, конечно, неприступным "первым" во главе стола".

А ближе к осени прессу позвали в отдел пропаганды ЦК для очередного инструктажа в духе времени. Там в кулуарах столкнулся с А. Камшаловым - еще немного, и он станет новым кинематографическим министром. Будучи в отменном настроении, увидев меня, он тонко пошутил: "О, тебя еще не уволили?!"

Подобные персонажи выбираются временем для решения "текущих потребностей". Похоже, таких имеют ввиду, когда вспоминают о соседе, которого зовут, когда надо зарезать курицу. Он "пришел из комсомола", заведовал в отделе культуры ЦК сектором кино, потом сменил Ф.Ермаша в кинокомитете. Когда сменил, объявил, что пришел в Госкино, чтобы его уничтожить. С чем и справился.

Мне до поры казалось, он-то знает мои профессиональные возможности, даже ценит. Недаром же звонил порой с одобрениями каких-то статей в журнале или материалов к докладам руководства, например, для Гейдара Алиева, который должен был выступить перед кинематографистами. Несколько человек позвали сочинять заготовки. Он тогда сказал: только твой текст и можно читать... Этот, прикидывал я, мог бы меня защитить или хотя бы посострадать. Ничуть, оказывается! Вовремя перестроился, уже влился в новое русло. "Тебя еще не уволили?!" - хохмач на площади с приготовленной виселицей...

Нас рассадили за длинным-длинным столом. Где-то вдалеке от меня, обок с начальством обозначился Э.Климов. По очереди высказывались, я тоже. Когда говорил, на лице Климова нарисовалось откровенное изумление: он еще жив?! Да еще выступает?!

К этому времени Климов уже "доедал" Ермаша. Трудностей с проведением акции у него не было, поскольку на самом верху давно определились: надо менять! А в ЦК Климов теперь ходил регулярно, даже держал на работе для таких случаев представительский костюм.

Было известно, что Ермашу предложили одно из двух: или он не сопротивляется, "сдает" всех своих и уходит тихо, и тогда его выводят на пенсию с сохранением всех благ, полагающихся высокой номенклатуре, либо, если вздумает сопротивляться, на пенсию все равно отправят, но как простого смертного: доедать, донашивать, доживать. Вскоре даже я понял, что он предпочел.

В своих мемуарах Павленок поведал , как был предан шефом после многих лет самоотверженной службы, в течение которой он сосредотачивал на себе ненависть недовольных, выполняя при Ермаше неблагодарную роль громоотвода. В кино ведь и таланты большие, а если бездари, то и бездари масштабные. Там сравнительно большие деньги вращаются, значит, - не до тонких чувств, там поголовный апломб. В кино недовольных искать не надо - они на каждом шагу. Павленку довелось лично узнать каждого. Буквально. И вот когда для Ермаша наступил момент выбора - поступить или поступиться, он без колебаний вычеркнул Павленка из своей жизни, не желая свою жизнь хоть чем-то осложнить ...

Ситуация со мной, при всех отличиях, по существу, оказалась сходной. Только, по-моему, несколько омерзительней. События развивались, как в совсем плохой пьесе. Сравнивая, прибегнул к штампу, конечно, но я столько прочитал плохих пьес и сценариев, что уверяю - здесь все-таки не штамп, здесь довольно точное сравнение.

После описанной встречи в ЦК, где я невольно огорчил своим присутствием Камшалова и Климова, прошло совсем немного времени, и последовал звонок из Госкино:

– Филипп Тимофеевич, - сообщила секретарь, - хочет вас видеть.

Поехал. Ермаш не стал медлить, он сказал сразу:

– Такая сложилась ситуация... Тебе надо подать заявление о переходе на творческую работу. По собственному желанию.

Как ни ждал подобных слов, а все равно получилось неожиданно! И не- приятно. Неприятно было услышать такое от человека, с которым в общей сложности благополучно проработал четырнадцать лет. "Никаких претензий у нас к Орлову нет", - говорил он, собрав сценарную коллегию Госкино, когда перевожал меня в "Советский экран". Добавил: "Нам очень важен журнал. Журнал надо спасать".

Видимо, я его спас, если еще почти девять лет претензий не было. А теперь вон как повернулось! " За все хорошее - смерть" - помню, назывался какой-то фильм в семидесятые годы.

Почему он не дал себе труда хотя бы объяснить "почему"? Хотя бы в память о том добром и доверительном, что случалось? А так вот - с порога, обухом по голове?

Впрочем, эти вопросы тогда не возникали. В тот момент они были бы, как претензия той коровы из старого анекдота, которая, будучи по-деловому, без лишних слов покрыта быком, робко молвила после циничного процесса: "А поцеловать?" Мера возможной человечности у высоких партийных бюрократов к тому времени мне уже была хорошо известна.

Не претендуя на поцелуи, все-таки сказал:

– Какая творческая работа, Филипп Тимофеевич! Мне же мгновенно перекроют весь кислород!

– Ну, не надо!.. С твоими-то талантами - кто это перекроет? Будешь писать... Надо, понимаешь!..

– У меня семья, долги, квартира-то кооперативная, надо на что-то жить. На творческой работе новая братия мне хода не даст, какие гонорары! А мне даже до пенсии еще десять лет тянуть... Здоровый мужик, надо меня использовать...

Я не осознавал в тот момент, что меня попросту "разводят". Ведь если "по собственному желанию", то даже выходное пособие не получаю. Им вообще это удобно: увольнять приказом - надо искать формулировку "за что".А у меня на счету не то что выговора, а мелкого замечания нет. Значит, если честно, надо меня трудоустраивать.

Я еще не знал, что в тот момент Ермаш вообще очень спешил, решить мою судьбу по-человечески у него не оставалось времени. Он не плохо меня изучил, и знал, что со мной его кунштюки легко пройдут. Он не ошибся.

– Перестань, не паникуй!
– сказал он.
– Будет тебе работа, немного погодя. Мы скоро новое подразделение открываем - телевизионное, да и не только это, работы будет невпроворот. Не дергайся, будешь доволен.

Если тебе такое говорит взрослый серьезный человек, вполне интеллигентный, министр к тому же - можно не поверить? Это же все равно, что оскорбить. Ему больше известно, чем мне. Значит, не безнадежно мое положение... Обещает работу, значит, даст!

– Что ж, Филипп Тимофеевич, если считаете, что так будет лучше, сейчас выйду и напишу. Да и навязывать непрестало...

И это проделал, сразу, выйдя в приемную, взяв бумагу у секретарши: "Прошу освободить меня от обязанностей главного редактора журнала "Советский экран" в связи с переходом на творческую работу". Оставалось вспомнить симпатичные слова Пьера Безухова: "И богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устраивают и берегут люди, - все это, если и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить".