Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью

Летом 1939 г. были и другие нарушители тишины. Во-первых, влетавшая через открытую дверь горлинка. Птица была такой безбоязненной, что садилась на стол, кланялась и ворковала. Юлек минутку прислушивался, а потом говорил: «Ну, хватит, лети теперь куда-нибудь в другое место!» Горлица, конечно, не понимала, и Фучику приходилось объясняться на понятном ей языке: «Кыш!». Вторым возмутителем спокойствия был Йерык. Он всегда был начеку и не упускал ни одной возможности, чтобы проскользнуть в щель приоткрытой двери. Как только ему это удавалось, пес тут же кидался к Юлеку, терся о его ноги и тявкал от восторга.

Однажды в холл залетела касатка, которая, должно быть, впервые покинула гнездо. Очутившись в незнакомом мире, она в мгновение ока метнулась к окну, сильно ударилась головкой о стекло и свалилась на пол. Юлек поднял ее, положил на стол и попытался сделать ей искусственное дыхание, осторожненько растягивая и вновь складывая ее крылышки.

Продолжалось это до тех пор, пока птица не открыла глаза. Мы принесли ей немножко молока, но она не прикоснулась к нему. Юлек попробовал поставить ласточку на ноги, но они не держали ее. Мы отыскали коробку из-под папиросных гильз, выстлали ее тряпочками, и Юлек уложил касатку, которую считал в некотором роде своей подопечной. Примерно через час мы подошли посмотреть на птичку. Юлек подержал ее клювик в мисочке с молоком: ласточка не раскрывала рта. Тогда Юлек осторожно раскрыл клювик и влил в него капельку молока. Ласточка проглотила.

В течение двух дней Юлек ухаживал за ласточкой и кормил ее. На третий день он поставил касатку на стол. Она замахала крылышками и слетела на пол. Тогда Юлек поставил ее на подоконник и раскрыл окно. Ласточка защебетала, взмахнула крыльями, фьюить – и уже во дворе. Как только она вылетела, откуда-то взялись две взрослые ласточки. Они кружились над птенцом, щебетали и вскоре увели его на провод звонка, тянувшийся от калитки к дому. На этом проводе все три птицы уселись отдохнуть. Затем они вспорхнули и исчезли.

На следующий день, рано утром, на провод уселось много ласточек. Они жались одна к другой, словно нанизанные на нитку бусы, и весело щебетали. Юлек уверял нас, что птицы благодарят за спасение одной из них.

Глава IV. Рядовые будни

После шумного лета в Хотимерже наступила тихая осень. Мама с Верой и Либа с детьми уехали в Пльзень. У отца было много работы в саду и на огороде: снимал урожай лука и других овощей. Мы помогали собирать фрукты.

Из холла, где стало очень холодно, мы перебрались в кухню. Вечером, когда отец уже спал в соседней комнатке, Юлек приносил журнал «Творба», годовые подшивки которого за 1929, 1931, 1932-й и за неполный 1938 г. мы привезли с собой в Хотимерж, листал страницы, прочитывал их, останавливался на своих литературно-критических статьях, делал пометки, а иногда с улыбкой говорил: «Когда я это читаю, вижу, что я все же не совсем глупый. Из всего этого почти могла бы быть книжка».

Он намеревался подготовить эту книгу. Из дубликатов отдельных номеров «Творбы» за 1938 г. Фучик вырезал и наклеил на бумагу свою работу «Сочувствие и протест Антонина Совы». На пишущей машинке Юлек переписал «Святовацлавскую культуру». Однако дальше этого не продвинулся, так как была уйма другой работы.

Несколько месяцев спустя Юлек опять взялся за «Поколения перед Петром». Он мыслил ее как автобиографическую книгу. За несколько дней Фучик написал новую главу, прочитал ее мне, и я уговаривала его писать дальше. Но мы должны были на что-то существовать. И время, которое он мог бы посвятить работе над романом, Юлек вынужден был тратить на редактирование моих переводов и на сочинение «рекламок».

Его давней мечтой было посвятить себя исключительно писательской и исследовательской работе о нашей литературе. Фучик надеялся, что когда-нибудь, в свободной Чехословакии, он будет преподавать в университете историю чешской литературы.

Оккупация лишила его возможности говорить с людьми, общаться с ними посредством своих политических статей, очерков, репортажей, театральных и литературных рецензий. Трагические события, угнетавшие нас с осени 1938 г., напоминали Фучику муки, испытанные в прошлом нашим народом, которые он все же с честью преодолел. Юлек был убежден, что и оккупацию народ тоже переживет. Поэтому Фучик думал о тех бесстрашных и мужественных героях, которые во времена наитемнейшие смогли внушить нашему народу сознание собственного достоинства и возродить в нем веру в лучшее будущее. Юлек составил и предложил издательству «Чин» план выпуска «Чешской библиотеки», в который вошли бы фундаментальные произведения чешской литературы эпохи Возрождения до наших дней.

«Чешская библиотека», которую Фучик хотел сам редактировать, должна была, по его замыслу, стать своеобразной, огромной, примерно сорока – пятидесятитомной хрестоматией чешской литературы, в которой читатель нашел бы все, что необходимо знать о чешской литературе.

Каждый том должен был содержать в себе литературно-историческое введение, краткую биографию автора или авторов, библиографию и иллюстративные приложения.

Предисловие и оформление каждого тома должны были сочетать научную точность с высоким художественным мастерством, дабы читатель получил полное представление об эпохе, запечатленной в произведениях, вошедших в том.

В случае отказа Юлек намерен был предложить «Чину» издание «Чешской хрестоматии 1939 г.». Из чешской прозы, поэзии и политических статей о литературе можно было бы, по мнению Фучика, сделать прекрасный подбор произведений, с тем чтобы читатель нашел там ответы на животрепещущие вопросы сегодняшнего дня. Юлек утверждал, что никто не мог бы написать такой ясный, горячий призыв против прогитлеровского «приспосабливания», как сделал это, например, в 1890 г. Сватоплук Чех в своем стихотворении «Шаблоны». Издание хрестоматии, включающей подобные произведения, было бы, как полагал Фучик, хорошим политическим и коммерческим мероприятием.

Но, к сожалению, ни один из этих проектов Фучика так и не был осуществлен.

* * *

Мы оставались в Хотимерже и в осеннюю пору. Мама, объясняя свой отъезд, говорила, что якобы не может оставить Веру одну в Пльзене. В действительности мама очень не любила деревню в осенние и зимние месяцы, когда стояли густые туманы, а на деревьях поникли пожелтевшие листья. Каждый порыв ветра срывал и уносил их тысячами. В сухую погоду ветер в бешеном танце кружил их по земле, а потом, наигравшись, бросал где-нибудь у изгороди. В дождливую погоду листья устилали дороги, сплошь утопавшие в грязи. Во двор мы выходили в деревянных башмаках. На стенах дома появлялись мокрые пятна, которые ширились и росли от фундамента к окнам первого этажа и выше. Все вокруг становилось мокрым и сумрачным.

В городе было несравненно лучше. Квартира в Пльзене теплая. Стоило повернуть кран, как в кухне и в ванной текла вода, тогда как в Хотимерже нужно было со второго этажа спускаться во двор к колодцу. А мыться можно было лишь в корыте, стоявшем в прачечной.

Как только позволяла погода, отец уходил на рыбалку или в лес. Правда, еще летом у старика заболел палец на ноге. Боли мучили его, особенно ночью, не давали спать. Он вставал, ходил по комнате, а когда наступал рассвет, брал в руки бинокль и глядел, не ловит ли кто-нибудь рыбу на его месте в Зубржине. Этого Юлек никак не понимал. И хотя очень уважал отца и искренне его жалел, но не мог не высказать ему своего недоумения относительно того, что он не позволяет другим рыбакам ловить в Зубржине на «его месте». Отец сухо отвечал, что Юлеку этого не понять. Но никогда больше не касался в разговоре этой темы.