Решающее лето

Было уже за полночь.

— Мне пора, — сказал я. — Очевидно, придется идти пешком.

— Где вы живете? — спросил Хезерингтон.

— В Челси.

— А я в Кенсингтоне. Подождите, пойдем вместе, если не удастся найти такси. Мне тоже пора. Завтра сдаем номер в печать.

Мы распрощались в вестибюле ресторана.

— Я получила огромное удовольствие, — сказала Харриет, имея в виду не столько события, сколько атмосферу этого вечера. — Мы обязательно должны встретиться, Клод, в мой, следующий приезд. Вы мне очень нравитесь.

Я поспешил заверить ее в том же.

— Я увижусь с тобой до отъезда? — спросил ее Крендалл.

— Едва ли. Слишком мало времени. Спокойной ночи, мистер Хезерингтон.

— Меня тоже не забывайте, не то я обижусь, слышите? Вы обязательно должны отобедать у нас. — И вдруг для вящей убедительности он добавил: — Моя жена будет в восторге. Она два года провела в Штатах.

Харриет несколько секунд, явно забавляясь, снисходительно-любезно слушала его, словно забыв о нас, а затем вошла в открытую кабину лифта.

Крендалл направился в сторону Бэйзуотер-роуд, где он теперь жил, а мы с Хезерингтоном, подняв воротники пальто, зашагали к Пиккадилли.

К ночи потеплело, снег кое-где уже начал таять. Под фонарями он казался грязно-розовым, с серыми вкраплинами тонких льдинок, похожих на кусочки слюды.

Хезерингтон нетвердо держался на ногах. Он то шел совершенно прямо, то вдруг начинал выделывать ногами какие-то замысловатые па, словно танцевал вальс, и тогда его заносило в сторону.

— Чертова зима, чертовы тротуары! Почему их не чистят? Сотни бездельников торчат на углах, засунув руки в карманы. Вот бы и дать им ломы да лопаты. Ничего, придет осень, их заставят работать, как в Штатах. — Встреча с Харриет настроила его на боевой лад. — Имею сведения из достоверных источников.

Очень довольный, он беседовал сам с собой. Я ему не мешал.

— Подкуп, черт побери! Подкуп члена парламента! Как будто на них свет клином сошелся, на этих чертовых парламентариях! Оп-ля! — Он поскользнулся и чуть не упал, но лишь слегка коснулся рукой тротуара и тут же выпрямился. — Болван этот Крендалл. Никогда он не был мне симпатичен. Подкуп! Или это она сказала? Красивая бабенка. У них там красивых баб, как одуванчиков на лугу. Никто их не сеет, сами растут! У меня тоже есть сад. А у вас?

Я ответил, что сада у меня, разумеется, нет.

— Жаль. Очень жаль — Он молчал, пока мы пересекали улицу у памятника Артиллеристам. На мосту он снова заговорил: — Всезнайка Крендалл, как сказала бы моя матушка. Разве, кроме членов парламента, никого больше нет? Есть секретари, есть и другие здравомыслящие люди. Они беседуют друг с другом. Например, я знаком с одним молодым человеком — никаких имен, слышите? — он знает другого молодого человека, консерватора. Первый молодой человек не член парламента, но весьма осведомлен. Понимаете? Может быть полезен. И оказывает услугу, понимаете, услугу всем нам. Так, значит, у вас нет сада?

— Нет.

— А у меня есть. Большой, как в поместье. — И он снова повторил: — Как в поместье. Почти как в поместье. Таких уже немного осталось в Лондоне. У меня растут яблони. Пробовал даже выращивать арбузы в теплицах. Арбузы в Лондоне! Каково, а? Жена просто в бешенстве, говорит, что совсем меня не видит. Как только прихожу домой, сразу же в сад. Жду не дождусь весны. Эй! — вдруг крикнул он. — Такси! Такси! Наверное, последнее. Надо остановить.

Такси подъехало, шофер справился, куда нам нужно, и отрицательно замотал головой — только не в Челси, он едет в сторону Ватерлоо. После недолгих уговоров за двойную плату он согласился довезти нас до Слоун-сквер.

В машине Хезерингтон задремал. Он спал минуты четыре, не больше, но проснулся абсолютно протрезвевший, или так по крайней мере мне показалось.

— Спокойной ночи, Пикеринг. Надеюсь, мы еще увидимся.

Когда мы, аккуратно разделив сумму на двоих, расплатились с шофером, Хезерингтон помахал мне рукой и, уже держась совершенно твердо на ногах, исчез в темноте.

Идя домой, я невольно размышлял над тем, что сказал Хезерингтон, стараясь припомнить каждое слово. Насколько я понял, молодой человек, по-видимому секретарь члена парламента-лейбориста, был дружен с другим молодым человеком, консерватором, который или сам был членом парламента, или служил у члена парламента. Именно этому молодому человеку и передавалась информация, доходившая затем до Хезерингтона.

Было ли это чистой случайностью или все делалось сознательно, судить трудно. Я ничего не знал, не знал даже, кто из этих «молодых людей» получал за это деньги. Я только знал, что завтра протрезвевший Хезерингтон будет немало встревожен и, несомненно, будет пытаться вспомнить, не сболтнул ли он лишнего. Он был слишком явным дураком и сделал карьеру, должно быть, благодаря своей внешности и умению шантажировать людей ровно настолько, чтобы держать их в руках и в то же время не давать им достаточного повода для возмущения и протеста.

Лежа в постели, я почему-то вспомнил Джона Филда. Он работает секретарем (по крайней мере работал, когда я в последний раз слышал о нем) у члена парламента-консерватора. Он вполне способен получать информацию от какого-нибудь озлобленного и глупого лейбориста, имеющего то или иное отношение к палате общин, и передавать ее людям типа Хезерингтона. Чем больше я думал об этом, тем правдоподобнее казалась моя версия, и вместе с тем я понимал, что это было бы невероятным, почти фантастическим совпадением.

В половине девятого утра меня разбудил телефонный звонок.

— Говорит Хэтти.

Я тщетно пытался вспомнить, кого из моих знакомых так зовут.

— Хэтти Чандлер. Как вы себя чувствуете?

— О, спасибо, отлично. Только что проснулся.

— Соня. Я всегда встаю в половине восьмого.

— Похвально.

— Я позвонила так просто, чтобы поболтать. Закрепить, так сказать, наше знакомство. Вы не возражаете?

Она относилась к числу тех женщин, чья уверенность в себе действует на окружающих почти гипнотически. Такая уверенность присуща отнюдь не только красивым: она бывает у женщин самой непримечательной наружности и неизменно обеспечивает им успех. Харриет чувствовала себя совершенно свободной, сделать первый шаг; она не допускала, что ее могут отвергнуть, и поэтому никогда не знала поражения. Она была не из тех, кто терзается, ожидая телефонного звонка, ибо первая набирала нужный ей номер. Харриет Чандлер была хозяйкой собственной судьбы и не собиралась ждать, чтобы кто-то ей ее устроил.

Когда я спросил, не позавтракает ли она со мной, она неожиданно отказалась:

— Нет, это невозможно. Я очень хотела бы, но не могу. Я уже говорила вам, что уезжаю в субботу, и каждая минута у меня расписана.

— Когда вы снова будете в Англии?

— Трудно сказать. Может быть, скоро, а может быть и нет. Хотите, я напишу вам?

— Напишите.

— Вы не очень многословны.

— Простите, но я еще как следует не проснулся. Может, вы все-таки выпьете со мной чашечку чаю?