Решающее лето

Хелена и миссис Шолто поднялись со своих кресел почти одновременно. Это уже были не две почтенные леди. Это были просто две немолодые женщины, откровенно разгневанные и напуганные этим.

— Мне хорошо известно поведение вашего сыночка-шалопая! — воскликнула Хелена. — У вас на глазах он издевается над Чармиан, а вам плевать на это! Он, видите ли, ищет работу, завязывает знакомства!.. Да как у вас язык поворачивается говорить такой немыслимый вздор? Вы все прекрасно знаете и все видите, но вы ждете, что будет дальше. Чармиан сама почти ребенок, скоро будет матерью, а он уже довел ее почти до безумия, слышите вы, до безумия!.. О, конечно, вас это нисколько не трогает! Вы всегда ненавидели Чармиан, вы считаете, что она недостаточно хороша для этого блудливого кота… Даже сама королева Виктория, по-вашему, не заслужила бы чести быть его женой!..

Хелена и сама теперь уже не понимала, что говорит, и именно это позволило миссис Шолто быстро оправиться от первоначального испуга, и теперь она почти владела собой. Она даже позволяла себе иронически кривить губы, когда, не помня себя, Хелена прибегала к гиперболическим сравнениям. Что касается меня, то я чувствовал себя волшебником, очутившимся вне очерченного им магического круга и поэтому потерявшим всякую власть над силами, которые он сам же вызвал к жизни. Мне оставалось лишь с любопытством и страхом наблюдать со стороны. Единственное, что меня беспокоило, — это неизбежность поражения Хелены, ибо в этом я уже не сомневался.

Я представил себе, как горничная подслушивает под дверью, жадно знакомясь с этой неожиданно приоткрывшейся ей стороной жизни ее чопорной и манерной хозяйки, и, должно быть, гадает, не следует ли ей прийти на помощь миссис Шолто.

— Как можете вы мириться с этим? — наконец, обессилев, в отчаянии выкрикнула Хелена.

— Если сама Чармиан так долго мирилась, — миролюбиво и почти снисходительно заметила миссис Шолто, — то, право же я не понимаю, на что она теперь жалуется. Ведь все, в конце концов, зависело от нее.

Хелена не сразу поняла всю жестокость этих слов. Когда же смысл их наконец дошел до нее, она, задохнувшись от негодования, только и смогла произнести:

— Так вот вы какая?.. Так вот вы, оказывается, какая?..

Как бывает в таких случаях, буря утихла столь же внезапно, как и началась. Я и сам не знаю, как это произошло. Очевидно, были произнесены какие-то более или менее вежливые слова, позволившие перейти к неловкому и поспешному прощанию, и вот мы с Хеленой снова на заснеженном тротуаре. Мы безуспешно пытались найти такси, борясь со свирепыми порывами ветра. Как всегда, когда не везет, автобус промчался мимо, ибо мы не успели вовремя поднять руку, и пришлось минут десять ждать следующего. От остановки автобуса до нашего дома было совсем недалеко, но этот обычно короткий путь занял у нас без малого полчаса. На скользком, обледенелом тротуаре каждый шаг давался с трудом. Хелена то и дело оступалась и, боясь потерять равновесие, тяжело повисала на моей руке. Значительную часть пути пришлось проделать в опасной темноте. Под редкими фонарями я видел клубы белого пара от нашего дыхания, быстро уносимые ветром, безжалостно хлеставшим поземкой по ногам. Вначале Хелена ворчала, охала и громко возмущалась, потом внезапно умолкла и почти до самого дома не проронила ни слова. Один раз она все же поскользнулась и упала на колени. Когда я поднимал ее, она громко охнула от боли. Верхняя пола ее шубы была в снегу, на правой руке в дырке лопнувшей перчатки кровоточила большая ссадина. Я подвел ее к ограде и дал немного отдышаться. Она попросила сигарету, но ее бил такой озноб, что сигарета выпала из онемевших от холода губ и, зашипев, погасла в снегу.

Наконец мы добрались до дому. Я ввел Хелену в гостиную. Тяжело упав на стул, она расплакалась как ребенок от невыносимой боли в окоченевших руках и ногах. Я нашел немного виски и заставил Хелену выпить. Сняв с нее ботинки, я принялся растирать ступни.

— Теперь тебе лучше?

— Так мне и надо, — наконец промолвила она, вздрагивая от озноба, — так и надо, черт меня дернул связываться с ней. Ничего, холод отрезвил меня. О, как больно! Какая ужасная боль! Да перестань же, болван, я не в силах вынести эту адскую боль! — Она сунула руки под мышки и спрятала ноги под стул.

Наконец она смогла встать и ушла в ванную. Открыв кран с холодной водой, Хелена подставила руки под сильную струю. Когда она вернулась в гостиную, она была почти спокойна, не стонала больше и не жаловалась. На лбу у нее горела багровая полоса.

— Черт бы побрал твое виски. Я с удовольствием выпила бы чего-нибудь горячего.

— Ложись-ка ты в постель, а я принесу тебе чаю.

Когда я вошел с подносом в ее спальню, она уже лежала в постели. Дрожа от озноба, она укрылась поверх одеяла еще шубой. Вначале ей было трудно удержать чашку в дрожащей руке, но постепенно дрожь утихла, и она попросила сигарету.

— Бедняжка Клод, — вдруг сказала она.

— Почему «бедняжка»?

— Приходится ухаживать за старухами.

— Всего лишь за одной.

— Не смей называть меня старухой, — со слабой улыбкой возмутилась Хелена. Ее темные глаза горели, как агаты, под воспаленным багровым лбом. — Я моложе вас всех.

И я не мог с нею не согласиться.

— У тебя есть аспирин? Дай мне таблетку, — попросила она. — Ужасно болит голова.

Я принес ей аспирин, и мы еще немного поболтали о разных пустяках, избегая всего, что могло бы напомнить о Чармиан, Эване или миссис Шолто. Наконец Хелена заявила, что хочет спать. Я погасил свет и ушел к себе. Немного почитав, я тоже лег в постель.

Наша служанка Элла, приходившая ежедневно часа на три, чтобы приготовить завтрак и убрать квартиру, появилась, как обычно, в восемь утра. Когда-то она была горничной Хелены, но в один из приступов непонятной экономии Хелена вдруг заявила, что более не может позволить себе такую роскошь, как горничная. Элла приняла это известие совершенно спокойно. Она ответила, что у нее достаточно сбережений, чтобы не служить у чужих людей, и она лучше будет помогать замужней сестре присматривать за ребятишками, тем более что та давно ее об этом просит. Как потом Хелене удалось уговорить Эллу снова приходить к нам, я так и не знал, но теперь она готовила завтрак, стирала, убирала квартиру и за три часа, кажется, успевала сделать больше, чем прежде за весь день.

Обычно она стучалась в мою дверь в половине девятого, когда завтрак уже был на столе. Но в это утро Элла постучалась ко мне сразу, как пришла.

— Я думаю, вам следует наведаться к леди Арчер, — сказала она — Что-то она мне не нравится.

Я вошел в спальню Хелены. Она уже проснулась и лежала, повернувшись на бок, подтянув одеяло к подбородку. Красная полоса горела на ее лбу еще ярче, чем вчера, и от этого щеки казались землисто-серыми. Я наклонился к ней: дыхание было горячее и несвежее. Она посмотрела на меня воспаленными глазами, но ничего не сказала.

— Что с тобой?

— Голова болит, — ответила она.

— Измерили б вы ей температуру, — заметила Элла, она явно была напугана — Но где термометр, мистер Пикеринг я не знаю. В аптечке его нет, я уже искала.

— Где термометр. Хелена? — спросил я.

— Нет у меня температуры, — слабо запротестовала Хелена.

— Возможно, но где все-таки термометр?

Хелена слабо покачала головой, воспаленные веки прикрыли глаза.

Мы с Эллой обшарили всю спальню и наконец на полу за комодом нашли футляр с термометром. Я открыл его.

— Черт возьми, он разбит. — По полу покатились шарики ртути. — Где-то должен быть другой. Неужели в доме только один термометр, Элла?

— Боюсь, что один, мистер Пикеринг.

— Надо сейчас же достать термометр.

Поручив Элле не отходить от Хелены, я быстро оделся, накинул пальто и побежал в аптеку на Кингс-роуд. Это заняло всего каких-то пятнадцать минут, но, когда я вернулся, вид у Эллы был еще более встревоженный. Она безуспешно пыталась приподнять Хелену повыше на подушках.